Почти девятимесячная оккупация украинскими войсками части Курской области создала в российском обществе новую социальную группу — беженцы из курского приграничья. По официальной оценке, их было порядка 150 тыс. человек. Эти люди срочно покидали свои дома, думая, что вернутся через несколько дней, но и спустя год многие из них все еще не могут попасть домой.
Как складывались их отношения друг с другом и с принявшим их сообществом — курянами, живущими на безопасном расстоянии от фронта и не пострадавшими от войны напрямую, показывает этнографическое исследование Лаборатории публичной социологии (PS Lab).
Две ее исследовательницы отправились в Курскую область: одна в начале осени 2024 года, другая в конце. Обе волонтерили в центрах гуманитарной помощи, знакомясь и вступая в неформальные разговоры с беженцами и другими волонтерами — в основном они и попали в выборку. Но исследовательницы также много гуляли и разговаривали с горожанами, когда это было уместно: в общественном транспорте, такси, кафе и барах, парках. Кроме этих разговоров и наблюдений им удалось взять несколько интервью. Все имена и названия населенных пунктов, кроме Курска, изменены из соображений безопасности.
Полностью доклад PS Lab можно прочитать здесь
Беженцы или переселенцы?
Как называть людей, покинувших приграничные районы Курской области после начала боевых действий, — непростой вопрос. В повседневной речи курян чаще встречалось слово «переселенец». Это не удивительно: им с первых дней вторжения стали пользоваться власти. В законе есть статус «вынужденный переселенец», за ним закреплены социальные гарантии (компенсация утраченного жилья, денежные пособия, бесплатная медицинская помощь), что позволило чиновникам пользоваться отлаженными схемами помощи пострадавшим.
Когда речь шла о получении помощи, люди перенимали официальный язык.
Женщина, недовольная качеством полученных в центре гуманитарной помощи продуктов и поведением его волонтеров, стала звонить «наверх» и при этом делала акцент на своем статусе «переселенки»: «Скандальная (как я ее окрестила) беженка позвонила кому-то и сказала что-то вроде: “Здравствуйте. А к кому мне можно будет обратиться? Я, значит, переселенка из приграничного района, получаю гуманитарку. Здесь очень хамское отношение волонтеров — это раз. Второе, получается, мне дают тут пачку риса, пачку макарон. Ни чая, ничего нет! Я поднимаю этот вопрос”» (женщина, около 55 лет, беженка, Курск, сентябрь 2024-го).
Они трындят-трындят, трындят-трындят! Я как-то не выдержала, ответила им. Они сразу заткнулись!
Другая женщина, с которой наша исследовательница беседовала в другом центре гуманитарной помощи, заимствовала официальное наименование для того, чтобы защитить от нападок местных жителей свое право на льготы: «Женщина повысила голос и проговорила: “А мы бомжи-переселенцы. И этим гордимся! Мало того что нас кинули, как собак…”. Затем пародийным голосом она изобразила комментарии в свой адрес со стороны жителей Курска: “Им ипотека под 2%, а нам как выживать?” И тут же ответила на него: “Ага. Давай поменяемся! Они трындят-трындят, трындят-трындят! Я как-то не выдержала, ответила им. Они сразу заткнулись!”» (женщина, около 30 лет, беженка, Курск, декабрь 2024-го).
Слово «переселенец» подразумевает добровольность переезда, превращая жителей захваченных ВСУ территорий в обычных мигрантов. Именно поэтому термин «переселенцы» давал местным жителям возможность выражать раздражение по поводу «нашествия» приезжих. Исследовательница подслушала спор в курском автобусе. Водитель раскритиковал мужчин из приграничья: «Переселились женщины и дети, это я понимаю, но чего, блядь, мужики-ребята тут шкерятся?» (мужчина, около 35 лет, житель Курска, сентябрь 2024-го).
Слово «беженцы» чаще звучало в те моменты, когда проявлялись чувства одиночества, беспомощности и утраты смысла существования.
Женщина, ставшая волонтеркой в Курске, произнесла как-то с горькой иронией, словно оправдываясь перед исследовательницей за переработки в центре гуманитарной помощи: «Мы так, мы беженцы. Нам делать нечего» (женщина, около 65, в прошлом завуч младших классов, Курск, декабрь 2024-го).
Постоянное переключение между терминами было симптомом неопределенности статуса этих людей. Слово «переселенец» — из языка бюрократии, а «беженец» — кризиса. Люди балансируют между ними, подбирая слова в зависимости от того, что им нужно в конкретный момент — помощь или признание.
«Чужие мы здесь»
Социальный статус беженцев радикально изменился. Они были людьми, которые контролировали свою жизнь, а теперь стали полностью зависимыми от других — родственников, которые могли поселить их у себя; от государства; от центров гуманитарной помощи, обеспечивающих их вещами, которые раньше им бы не пришло в голову брать у чужих людей.
Исследовательница, болтая в курилке центра гуманитарной помощи с несколькими беженками, рассказала им про сегодняшнюю «клиентку» — ухоженную, хорошо одетую, накрашенную женщину, скорее всего, состоятельную в прошлом. Вот как они отреагировали: «Лина сказала Татьяне: “Ты представь, сколько труда туда вложено, и все в жопу пошло. Вот ты представь просто”. Татьяна подхватила: “А ты теперь ходишь, побираешься, вот эту гречку берешь, рис”. Лина согласилась и продолжила: “Да, побираешься ходишь, попрошайничаешь. То же самое, что ты под церквой станешь и скажешь: дайте мне на пропитание. Люди остались без ничего. Всю жизнь работали, всю жизнь наживали и остались с хуем в кармане”» (беженки, Игловка, октябрь 2024-го).
Опыт утраты, пренебрежительное отношение со стороны некоторых местных жителей и даже волонтеров, а еще отличие городской жизни от привычной многим сельской, усиливало отчуждение беженцев. «Чужие мы здесь», — обобщил один из собеседников нашей исследовательницы, мужчина лет 30.
«Неизвестно, где я завтра буду»
Беженцы вели себя по-разному. Одни оказались полностью захвачены переживанием утраты: они много рассказывали о том, что потеряли, и непрерывно размышляли, чем могли бы заняться, если бы были дома. Другие стали волонтерами, чтобы хоть как-то заполнить образовавшуюся пустоту. Третьи погрязли в повседневных делах и визитах в госучреждения, которые позволяли на время забыть о произошедшем с ними. Четвертые пошли работать и начали устраивать новую жизнь.
Пункты временного размещения (ПВР) позволяли на какое-то время зависнуть в состоянии ожидания, в каком-то смысле ПВР институционализировали безвременье. Они дали беженцам возможность бездействовать, одновременно возвращая их в детство — ведь о них снова заботились взрослые люди. Судя по полевым дневникам, жители ПВР часто принадлежали к социально уязвимым группам: пожилые, у кого не было сбережений, чтобы снять жилье, или знакомых или родственников, готовых их принять.
Одна из волонтерок в беседе с исследовательницей не без доли пренебрежения описывала мотивации беженцев, живущих в ПВР: «На вопрос о том, работают ли те, кто живет в ПВР, Рита ответила, что никто не работает. Она объяснила, что жители ПВР (но не те, кто сам снимает жилье) имеют право получать две трети зарплаты с последнего места работы. И многие так и делают... Все пенсионеры оформили пенсии и тоже уже начали их получать, как и инвалиды. <…> Рита говорит: “В общем, понимаешь, они поняли, что жизнь бывает другой”. <…> Она говорит, что живущие в ПВР беженцы не хотят ничего менять. “Некоторые уже получили сертификаты. Но из получивших сертификаты только одна ищет жилье. Все остальные продолжают вот такой паразитический образ жизни. Их все устраивает и так. Те, кто на квартирах живет, — из них многие приходят, берут вещи, говорят: “Я на работу вышел, мне на работу надо то и то”. А эти — нет, эти живут как потребители» (женщина, около 40 лет, педагог, волонтерка, Игловка, октябрь 2024-го).
Рассказ Риты упускает один важный фактор, который удерживал многих беженцев в ПВР: растерянность. Неопределенность и утрата, которые переживали люди, усиливали друг друга. Вот как описывала это одна из беженок: «"Больше всего напрягает то, что нету определенности, — призналась она, — нету ясности, куда что и как дальше шагать. Никто же ничего не объясняет". Она рассказала, что иногда просыпается ночью и думает, как же так вышло, что, проработав всю жизнь, она “осталась бомжом”» (женщина, около 65 лет, сиделка в доме престарелых, беженка, Курск, декабрь 2024-го). А жительница ПВР, постоянная посетительница находящегося по соседству центра гуманитарной помощи, объяснила исследовательнице, почему не ищет работу, хотя от безделья можно с ума сойти: «И смысл? Ищи здесь, а неизвестно, где я завтра буду» (женщина, около 40 лет, беженка, Игловка, октябрь 2024-го). Впрочем, ее муж воюет, и в деньгах она не нуждается.
Беженские землячества
Среди беженцев оказались жители самых разных районов приграничья: от наиболее пострадавших от войны Суджанского и Кореневского до лишь частично затронутых боевыми действиями Рыльского, Хомутовского и Льговского. Можно было бы ожидать, что общая беда станут основанием для формирования новой группы с общей идентичностью. Однако мы почти не наблюдали появления новых социальных связей и взаимопомощи между беженцами из разных районов. За редкими исключениями опыт беженства чаще укреплял связи и идентичности, сложившиеся еще до войны. Он спровоцировал усиление локальной идентичности и солидарности между жителями внутри отдельных районов. Вместо единой большой группы наши исследовательницы описывали в дневниках формирование отдельных небольших сообществ по принципу: «суджанцы с суджанцами», «кореневцы с кореневцами» и т. д.
Беженцы из разных районов Курской области почти не общались друг с другом
Уже в первые дни пребывания в Курске, ведя наблюдение в очередях за гуманитарной помощью, наша исследовательница заметила, как люди естественным образом группировались в соответствии с местом, из которого они приехали. Стоило кому-то назвать свою деревню или район, как их земляки сразу откликались, начинали разговор, вспоминали знакомых и делились пережитым. Вот как исследовательница описала это в дневнике: «Когда я заполняла ведомости, произошла интересная ситуация. Пока я переписывала паспортные данные очередного получателя гуманитарного набора, мужчина вслух назвал район своей прописки (кажется, Кореневский). Стоявший за ним в очереди тут же отозвался, сказав, что он из соседнего села. Между ними моментально завязался разговор о том, как они эвакуировались. <…> Мне показалось любопытным, как в очереди за гуманитаркой люди узнают земляков и сразу делятся своей болью, словно между ними возникает моментальное доверие. Они вместе вышли, продолжая разговаривать. Я подумала: “Ну вот, солидарность”» (Курск, сентябрь 2024-го).
Бывшие соседи вместе снимали жилье, помогали друг другу присматривать за детьми в ПВР, приходили мерить одежду и советовали, что выбрать. Разговоры между земляками почти всегда касались общих мест и опыта — такие воспоминания становились для беженцев способом удержать прошлое. С человеком из соседнего района это нельзя было испытать. Это одна из причин, по которой беженцы из разных районов почти не общались друг с другом.
Иерархия страданий
Беженцы не образовали группу с общей идентичностью еще и потому, что пережили разный опыт войны. Например, жители Суджанского района пострадали гораздо больше других.
Исследовательница однажды услышала, как одна из волонтерок, сама беженка из Суджи, возмущалась, что жители менее пострадавших районов претендовали на гуманитарную помощь: «Она воскликнула, что ручается, что полностью разбит только Суджанский район. А части Кореневского и Беловского остались почти не тронуты. “Картошку в Гирьях прекрасно выкопали мои сваты”, — в подтверждение этому сказала она. Сама она не поехала копать, потому что “зассала”. Однако ее искренне возмутило то, что сегодня на склад приходили беженцы из Гирьев и из Белой. <…> Она закончила свой монолог с неприкрытым возмущением: "И они получают гуманитарку. Он просто приехал ее получить!"» (женщина, около 40 лет, Курск, сентябрь 2024-го). С точки зрения этой беженки, право на гуманитарную помощь должны иметь только те, кто, как она, «потерял все». Она не принимала во внимание тот факт, что выехавшие из других районов тоже ютились в ПВР или на съемных квартирах и потеряли работу. В ее глазах возможность ненадолго вернуться домой, выкопать картошку (один из важнейших индикаторов сохранения прежней нормальной жизни) были достаточным поводом отказать человеку в сочувствии и помощи.
Похожей установкой поделилась с исследовательницей и Вероника, несколько лет назад переехавшая из Суджи в Курск. Вероника рассказала, что в первое время она раздавала гуманитарную помощь всем нуждающимся, но потом стала помогать адресно, в первую очередь «своим», суджанцам, которые «бежали вообще в трусах и шлепках», тогда как «остальные районы, они вернулись, могли вывезти вообще все, и это нечестно». Вероника допускала для себя возможность помогать им только после того, как помощь будет оказана «своим» (женщина, около 35 лет, кинолог, Курск, октябрь 2024-го).
Обе женщины выстраивали своего рода «иерархию страданий» беженцев. Помощь тем, кто не потерял все, казалась им несправедливой, а их страдания — недостаточно серьезными. Так общая беда становилась разъединяющим, а не объединяющим опытом.
«Да все страдают»
У местных жителей хватало своих проблем, они массово помогали беженцам, но они не были готовы разделить их боль целиком. Парадоксальным образом, они часто ощущали себя пострадавшей стороной, причем пострадавшей не столько от войны, сколько… от наплыва беженцев.
Молодой человек из компании, с которой исследовательница познакомилась в курском баре, во время беседы начал жаловаться на наплыв беженцев в Курске, вызвавший «пиздец на дорогах» и сделавший городской контингент «более деревенским». Незадолго до этого он вместе с родственниками помог незнакомой семье беженцев, отремонтировав и предоставив в их пользование пустующий дом (мужчина, около 25 лет, Курск, октябрь 2024-го).
Многие возмущались ростом цен на жилье. Диана во время прогулки по городу рассказывала исследовательнице, что не может уехать от родителей и начать самостоятельную жизнь, потому что из-за потока беженцев аренда стала неподъемной (женщина, 21 год, Курск, декабрь 2024-го).
Мизерные зарплаты и раньше с трудом позволяли арендовать жилье, а c притоком беженцев цены выросли
Курянам казалось, что беженцы осложнили их жизнь, забирали и без того ограниченные ресурсы. Многие считали несправедливым «привилегированное» положение, которое беженцы, по их ощущениям, заняли в городе. Студентке Вале встречались очень состоятельные беженцы, у которых «одна футболка пять тысяч стоит», поэтому у нее от беженцев «двоякое ощущение» (женщина, около 23 лет, Курск, онлайн-интервью, ноябрь 2024-го). Мастерица педикюра из Игловки жаловалась нашей исследовательнице на местную администрацию, которая не заботится о жителях. Исследовательница попробовала было подхватить ее мысль и выразить сочувствие беженцам, которым приходится еще больше страдать из-за бездействия местных властей, но не нашла понимания. «Да все страдают, не только беженцы, — возразила мастерица. — Беженцам хотя бы выплатят, сертификаты дадут» (женщина, около 40 лет, Игловка, сентябрь 2024-го).
Многих наших собеседников обижало то, с каким вниманием и сочувствием исследовательницы относились к проблемам беженцев, — ведь их собственные проблемы не только никуда не исчезли, но увеличились с прибытием пострадавших от войны. Мизерные зарплаты и раньше с трудом позволяли арендовать жилье, а теперь о своей квартире можно забыть. Городская администрация и раньше не стремилась благоустраивать общественное пространство, а теперь ей стало совсем не до того. И так едва выносимые пробки увеличились в разы. Беженцы же, отчасти «виновные» в этом, на их глазах получали помощь — и даже бесплатное жилье — от государства. Все это, несмотря на человеческое сочувствие, увеличивало социальную дистанцию между беженцами и остальными.
«Это ваша земля, не моя»
Некоторые куряне считали, что о пострадавших и так неплохо заботятся. Однажды исследовательница случайно подслушала разговор двух жительниц Игловки: одна работала в ПВР охранницей, другая проводила там занятия с детьми. Охранница перечисляла преимущества жизни беженцев в ПВР — бесплатная еда, доступная одежда на любой вкус, в общем, жизнь «на всем готовом». Учительница активно соглашалась. Обе не оценивали беженцев, просто их слова и поведение сигнализировали: проблемы беженцев — это не их проблемы.
«Это ваша земля, не моя. Придут ко мне — я буду защищать», — говорил упомянутый выше водитель автобуса, возмущавшийся наличием среди беженцев мужчин, которые «шкерятся» в безопасности, вместо того чтобы защищать свой дом. Он считал чужой часть территории не просто своей страны, но своего региона — находящуюся в сотне километров от его города.
Люди, помогавшие беженцам, упоминали в разговорах с нашими исследовательницами о негативном опыте взаимодействия с ними. Например, студент Влад, сочувствующий беженцам волонтер с антивоенными взглядами, рассказал, что, работая с беженцами, понял: среди них действительно много тех, кто полюбил жизнь «на всем готовом» и «до конца жизни будет ходить на пункты помощи» (мужчина, 20 лет, житель Курска, онлайн-интервью, ноябрь 2024-го).
Чаще всего раздражение вызывала именно такая «пассивная» позиция, которую наши собеседники-волонтеры описывали не иначе как «потребительское отношение» к ресурсам и людям. По словам Риты, открывшей склад одежды для беженцев при ПВР в Игловке, беженцы «живут как потребители, чисто потребители. Они: “Ой, полотенчик порвался”, приходят — “дай полотенчик”. Я говорю: “Нет полотенчиков у нас”. Они идут тогда просить у директора». «У нее есть деньги в кармане, — объяснила свою мысль Рита, вспоминая знакомую беженку, — но она ни за что не пойдет в магазин, потому что ей положено… вот и все, дайте» (женщина, около 40 лет, Игловка, октябрь 2024-го). Водитель центра гуманитарной помощи давал указания нашей исследовательнице: не выдавать беженцам несколько пачек макарон сразу, «они же сначала приехали сюда, потом в другом пункте взяли, потом в третьем, а потом идут на рынок продавать» (мужчина, около 30 лет, Курск, сентябрь 2024-го). Обе исследовательницы не раз слышали, что беженцы перепродают полученную «гуманитарку».
Все это не означает, что куряне относились к беженцам с неприязнью. Скорее, их чувства представляли собой сложную комбинацию из раздражения (постоянными просьбами беженцев и их «нежеланием» вставать на ноги), обиды (например, из-за обилия выдаваемых им бесплатных ресурсов) и, конечно, сочувствия.
Как россиянам удается не замечать войну, когда они живут рядом с фронтом, читайте здесь.