«Я уже не вернусь, начинайте жизнь с нуля»

«Мы с Олегом познакомились в Мариуполе в 1990-х, начали встречаться, когда нам было по 22 года (сейчас обоим 52). Поженились мы спонтанно. Друзья собирались на заработки в Италию, мы решили ехать с ними, и Олег предложил расписаться, чтобы нас вместе распределили. Я согласилась. В Италию мы ехать передумали, а мужем и женой остались.

В 1990-х было очень тяжело и бедно жить. Мы оба хотели детей, но боялись плодить нищету на свет. Поэтому решили сначала встать на ноги и построить дом, а после этого уже родить ребенка. На это у нас ушло почти 20 лет. Долгожданный сын Ванечка родился, когда нам обоим был 41 год. Мы были счастливы. Наконец-то зажили жизнью, к которой так долго шли», — рассказывает Галина Жаркова. 24 февраля 2022 года она видела своего мужа в последний раз.

Олег Жарков — один из 24 пленных украинцев, которых российские власти судят за связь с полком «Азов». Обвинение запросило для них сроки от 16 до 24 лет. 52-летнего Жаркова, который был вольнонаемным в полку «Азов», прокурор требует приговорить к 19,5 года заключения. Галина рассказала «Важным историям», как узнала о плене мужа и как это переживает.

Война 

Мы жили в районе Восточный, его сильно обстреливали с утра 24 февраля 2022-го. Я сразу сказала Олегу, что надо выезжать из Мариуполя. Он ответил: «Гала, ничего не будет, все хорошо», — и уехал на работу, на базу «Азова». Мы с Ваней, это наш сын, купили гречки, риса и консервов. Я начала собирать тревожный чемоданчик, как рядом с нашим домом прогремел такой взрывище, что я обезумела от страха. Схватила Ваню и побежала в подвал, вообще не соображая, что делаю. Думала, что нас сейчас там завалит, мы так и умрем, погребенные заживо. 

Когда все стихло, я вышла на улицу, увидела, что в соседний дом прилетело. Позвонила Олегу в истерике, попросила забрать нас. Он вывез нас ближе к центру, отдал мне свою карточку с деньгами и вернулся на работу. Мы встретились с кумой и ее семьей, перебежками добрались до центра города. 

В укрытии — в подвале сталинского дома — мы просидели две недели. Связи не было, я не знала, жив ли Олег. Центр бомбили так, что мы даже не могли на улицу выйти, чтобы кашу на костре помешать. У меня клаустрофобия, я была уверена, что мы там умрем. Молилась, чтобы мы умерли с сыном одновременно и мгновенно, мне было страшно, что он останется без меня или я без него. 

15 марта было небольшое затишье, я вышла из подвала, увидела на улице мужчину, который грузил в машину чемоданы. Он рассказал, что есть возможность эвакуироваться по дороге от набережной. Мы закинули пожитки в микроавтобус кумы и поехали. Первой нашей остановкой был Бердянск. Там впервые с 24 февраля мы смогли нормально помыться, поесть, поспать и зарядить телефоны. Я начала звонить Олегу, но телефон был вне зоны доступа.

Мы не знали, куда ехать дальше, плана никакого у нас не было, когда мне позвонила племянница и позвала к ней в Румынию. Через Украину мы ехали шесть дней. Когда пересекли границу, мне позвонила знакомая. Сказала, что только выехала из Мариуполя, а перед этим встретила Олега — он был в отчаянии и искал нас. Я рыдала как белуга. Но хотя бы узнала, что он жив. 

Через полтора месяца мне позвонил неизвестный номер. Это был мой Олег, сказал: «Я в Донецке, меня взяли в плен, я в прокуратуре. Я уже не вернусь, начинайте жизнь с нуля». Звонок оборвался, я не успела ничего толком сказать ему. Я перестала спать, у меня начались бешеные головные боли, я думала, что сойду с ума. 

К тому моменту у нас закончились деньги, снимать жилье в Румынии было не на что. Кума с детьми поехали в Германию, а мы с Ванечкой — в Финляндию: подруга из Мариуполя предложила переехать туда, сказала, ей там очень помогают. Нас приняли в городе с населением 2500 человек, дали все базовые вещи. Все это время я вообще не понимала, что происходит, где я и что тут делаю. Только ребенок меня обязывал как-то продолжать жить. Я сделала над собой усилие, оформила пособие и нашла для Вани школу.

Сын у меня крепкий орешек, весь в папу. Он весь день почти занят — сначала финская школа, потом кружки, после этого дома он в украинской школе учится. Поэтому, благо, он не видел моих истерик. Их я себе позволяю только наедине с собой.

Суд

Все это время я не знала, что с моим Олегом, где он и жив ли. Я искала его в списках погибших и пленных, вступала в чаты родственников пленных из Мариуполя. Девочки в чатах подсказали, что мне нужно заняться документами. Я зарегистрировала Олега как пленного, чтобы его могли внести в списки на обмен, писала запросы везде: от СБУ до ООН. Я молилась, чтобы он выдержал всё физически. Мало того что он уже не молод, у него больное сердце, язва кишечника и желудка. Я очень боялась, что с ним случится что-то хуже, чем плен. В бесконечных запросах и слезах я прожила год. 

В июне 2023-го в один из чатов прислали статью про суд в Ростове-на-Дону над пленными из полка «Азов». Я открыла ее, увидела, что один из обвиняемых Олег Жарков. Посмотрела фотографии, но моего Олега там не было. А потом я поняла, что этот обтянутый кожей тощий мужчина и есть мой муж. Первая моя мысль была: «Господи, он живой!», а потом до меня дошло, в каком он состоянии. Он всегда у меня был крупный, весил 110 килограммов. А тут в камеру смотрел узник концлагеря какой-то. Я только по глазам его узнала. Я даже в страшном сне не могла представить, что не узнаю собственного мужа.

После первого шока я сразу позвонила маме Олега — она осталась в Мариуполе. Сказала, что сын нашелся, что надо ехать в Ростов на суд. Я организовала ей поездку на второе заседание, нашла чат родственников тех, кого судят с Олегом, чтобы узнавать хоть какие-то новости. Мама Олега немного опоздала к началу и на заседание ее не пустили.

Тогда я написала женщине, которая приехала в суд к сыну, попросила ее при возможности передать весточку. После заседания женщина написала мне: «Я стала кричать: "Олег Жарков, твоя жена Галина и Ванечка в Финляндии, они живы и передают тебе привет!"» Он, по ее словам, глаза вытаращил — не слышал, видимо, что она говорит. Потом уже адвокат пересказал ее слова Олегу. Как она говорит, до этого он стоял угрюмый, хмурый, а потом расцвел, заулыбался. 

После заседания адвокат рассказал ей, что Олег лежал в тюремной больнице; почему, как долго и что случилось — не сказал. На фотографиях после заседания я заметила у него на правом виске багровую отметину — как свежий шрам. 

На следующее заседание мама Олега поехала вместе с папой. Он увидел их и еле сдерживал слезы. Через адвоката попросил родителей уехать после перерыва и больше не приезжать на суды — настолько ему было больно смотреть на них. Они согласились и больше не приезжали. Им и самим это тяжело. Как и другие родственники, они шлют посылки с едой. Что-то доходит до СИЗО, что-то нет.

Пытки

В начале февраля 2024-го их перевезли в Ростов-на-Дону, в СИЗО-1. Нам разрешили обмениваться письмами. Разумеется, мы толком ничего не могли обсудить — письма читает цензор. Я никогда его в письмах не называю ласковыми именами — «зайчик», там, и что-то такое. Мало ли, что за такие прозвища в тюрьме с ним могут сделать. Называю его просто по имени, Олег.

Я ему в основном про Ваню рассказывала: как он учит английский и финский, ходит в школу и в бассейн. Про погоду писала, про Финляндию. Про себя ничего не писала, не хочу, чтобы он знал, что мне тяжело. Олег говорил, что у него все хорошо, просил никуда не уезжать из Финляндии.

В июне [2024-го] в СИЗО-1 произошел бунт с захватом заложников. Адвокаты сказали, что наши сидели в другом крыле и их не трогали. Но после этого их всех перевели в ростовское СИЗО № 5, где и держат до сих пор. Туда письма уже не доходят, мы пишем-пишем, но адвокаты говорят, что администрация колонии никому ничего не передает. 

От адвоката информация очень скупая, в основном, что Олег жив-здоров. Но иногда удается узнать подробности. Говорят, что отношение к ним в ростовском СИЗО уже более или менее терпимое. Но когда их перевозят в суд, вызывают специальную бригаду конвоиров: те заковывают руки им за спиной, заставляют ходить буквой «Г», лицом в пол. Пока в такой позе они пытаются дойти до машины, конвоиры сзади пихают их так, чтобы они падали. Кто упал, того бьют.

Пока их везут, водитель разгоняет машину, а потом специально резко тормозит. В этих машинах только лавки, ремней безопасности нет, держаться не за что. Если кто-то упал при подъеме по лестницам в суде, то конвоиры берут его за кандалы и тащат по ступенькам лицом вниз. 

В общем, они все в синяках, битые-перебитые. Я знаю, что Олег собирался снимать побои, но не знаю, сделал ли это.

Про смерть Александра Ищенко я узнала, когда у нас [родственников пленных «азовцев», которых судят в Ростове] была онлайн-конференция со штабом по общению с военнопленными. Там мама другого пленного, Артема Гребешкова, рассказывала, что накануне гибели Ищенко избили. На следующее утро, в 6 часов, Александру стало плохо. По ее словам, Артем и его сокамерники начали тарабанить в двери, пытались позвать помощь. Все знали, что у Ищенко больное сердце, он перенес два инфаркта. Вертухаи не отреагировали. Александр умер у Артема на руках. У самого Артема гангрена, если ее не лечить, он тоже может погибнуть. Конечно, его никто не лечит. 

Про состояние здоровья Олега я ничего не знаю, адвокат ничего не говорит. На последних фотографиях из суда заметила у него на шее какое-то темно-красное пятно. Просила передать ему базовые лекарства — адвокат сказал, что препараты можно передавать, только если их назначит врач. Олег к врачам не ходил, но, по словам родственников других ребят, доктор всем говорит одно и то же: необходимости в лечении нет.  

Я все про Олега понимаю по фотографиям из зала суда. Когда он не видит, что его снимают, его лицо и особенно глаза выражают не просто печаль, а вселенскую муку. Как только он смотрит в объектив, сразу улыбается, типа у него все в порядке. Но я-то понимаю, что это не настоящая его улыбка. Я слишком хорошо его знаю.

Информации про сам суд очень мало. Адвокат сказал, что если раньше было ощущение затягивания процесса, то теперь как будто наоборот подгонять стали. Но прогнозов, когда суд закончится, никаких нет — это все может сколько угодно продолжаться. 

В сентябре [в результате обмена на российских солдат, захваченных в Курской области] домой смогли вернуться девочки, которые проходили по этому же делу, но весточек от них я пока не получала.

«Я подумаю об этом завтра»

Из-за всего, что произошло за последние годы, я сильно заболела. У меня воспалился спинной мозг, он не передает нужные команды в головной мозг. Из-за этого у меня немеют руки, с ногами совсем плохо, я передвигаюсь, как бабушка 85 лет. Врачи сказали, что это стресс на мне так сказался и протокола лечения в таких случаях нет. 

Перспективы у меня не очень хорошие, в лучшем случае я перестану ходить и сяду в инвалидную коляску. В худшем — у меня может просто остановиться дыхание. По совету врача я хожу на короткие расстояния и медленно. Мне страшно оказаться скованной.

Мы с Ванечкой живем все в том же маленьком финском городе. Сыну уже 11 лет, он сам ходит в школу, в бассейн, на занятия и в поварской кружок — хочет готовить вкусно, как папа. Он папин сын. Смеется, как Олег, по характеру похож, интонации у него такие же. Даже дышит, как Олег. Иногда я захожу в комнату и слышу дыхание мужа. В этот момент на долю секунды думаю, что он тут, со мной. 

Я решила ему не рассказывать, что Олег в плену. Говорю, что папа защищает родину, поэтому он не с нами и на связь выйти не может. Если начинаю плакать, стараюсь уходить, чтобы Ваня слез не видел. Но если он их замечает, говорю, что очень скучаю по папе. 

У нас в семье была традиция: мы каждое утро чокались стаканами с водой или чашками с кофе и желали друг другу, чтобы день прошел хорошо. Мы с Ваней все так же начинаем утро, чокаясь стаканами с водой, но теперь — желаем скорейшего возвращения папы. Потом уже Ваня может сказать: «И чтобы у меня день был покороче в школе». Но сначала всегда папа — он его очень ждет. 

Я сказала, что папа обязательно вернется, когда закончится война. Про возвращение домой я говорю так же: я очень хочу домой, но не могу вернуться с ребенком под бомбежки. Я стараюсь не думать, что будет дальше. Я как Скарлетт О’Хара — подумаю об этом завтра. Когда я заболела, я решила не погружаться в мысли, которые делают мне хуже, — я хочу дожить до возвращения Олега.