Добро пожаловать в плен

Валентина Гончар с сыном Иваном бежали из разрушенного Мариуполя, где они потеряли дом. На границе с Россией 24-летнего Ивана не отпустили после допроса. Только через семь месяцев семья узнала, что никогда не служивший Иван задержан за «противодействие СВО». Где находится их сын, родители не знают до сих пор.

«Сейчас мы пару вопросов зададим, и он выйдет»

Рассказывает Валентина Гончар, мать 

Мы с мужем с детства живем в Мариуполе и начало войны встретили там же с младшим сыном, его девушкой и ее родителями. 11 марта два снаряда попали в наш дом. Повезло — попало в кухню, а мы сидели в зале все. Дом загорелся, мы выскочили, выгнали машины и поехали. Возле завода «Азовсталь» есть стадион «Азовсталь» и здание, где спортсмены переодевались. Там в подвале сидели уже люди, человек 200, наверное. И мы тоже туда поехали. Нас приняли, дали маленькую комнатку в подвале. Конечно, там пыли столько… Но это неважно. Мы сидели в том подвале до 4 апреля, почти месяц. 

Все это время у нас ни воды, ни еды почти не было. Там такие ребята активные были, в том числе и мой сын, доставали еду. Недалеко гаражи были, и в подвалах у людей оставалась какая-то картошка, яблоки. Ребята туда бегали под этими обстрелами. Плакала, просила [сына] не ходить. Он говорил: «Как я не буду ходить, когда надо и детей, и всех кормить. Я же не буду сидеть, пока все будут ходить». Я до того напереживалась. Как пойдут по воду или за продуктами, вся скукожусь. Сын приходит — я расслабляюсь. 

Самое страшное — обстрелы. Самолеты летали целыми днями и ночами, с моря корабли стреляли. У нас пять человек погибли, когда кушать готовили: просто снаряд с моря ударил в угол здания.  

А 4 апреля в здание на стадионе попал снаряд, и оно загорелось. Нас ребята быстренько вывели. Это было часов десять вечера. Мы целую ночь сидели на улице на стадионе. Самолеты летали, очень страшно. Просидели до четырех или пяти утра, холодно очень было, закутывались, чем было. Потом ребята побежали в подвалы и сказали, что здание сгорело, но подвал вроде нормальный. Мы спустились, но через два часа начал идти дым. Этот угар… Невозможно было оставаться. Рядом с заводом «Азовсталь» идет спуск в село Ляпино, там уже в марте были русские. Часов в семь-восемь мы решили спускаться туда.

Мы бежали, везде были обстрелы, взрывы. Не знали, выживем ли. Сын бабушку старенькую нес до блокпоста на спине. И сумку ее тащил. Слава богу, никто не погиб.

В Ляпино на берегу моря было кафе «Ивушка», там стояли российские военные. Они нас приняли, чай-печенье давали. Наших ребят раздевали, смотрели татуировки, синяки. И моего сына тоже смотрели. У него за это время борода выросла. И главный там, чеченец по национальности, говорит: «Ты что, азовец?» А у меня сын вообще не служил, в армии не был. Потом [главный] начал говорить сыну: «Давай к нам служить». Сын ответил, что он не того вероисповедания, что не может держать оружие в руках, не будет стрелять. Сказали, что сын пойдет на подвал.  

Я просила, умоляла отпустить его, но мне сказали: «Мамаша, идите отсюда». И его девушка стала меня уводить, чтобы хуже не было. Мы ушли. Но прошли с полкилометра и смотрим, что идут они вдвоем [сын и второй парень, которого задержали], отпустили их. 

Потом проходили второй блокпост, и там тоже проверяли наши документы, записывали все. Отвезли нас в фильтрационный лагерь в Безыменное, это уже ДНР. Фильтрацию мы, слава богу, все прошли и поехали на рейсовом автобусе к российской таможне. На таможне мужчин и парней забирали в кабинеты. Ваню забрали и отпустили через 15 минут. Мы ждали, пока разрешат пройти [границу], но где-то через полчаса его забрали в другой кабинет. Это было 9 апреля, с тех пор я не знаю, где он, что с ним и как.

Вышел кто-то в гражданской одежде, спросил, есть ли у Ивана вещи. Мы глянули, говорим, что ничего у нас нету. Деньги, украинский паспорт, права на машину у него с собой были. Куртка и шапка на нем, потому что холодно. Я спросила: «Куда вы его?» Мне сказали: «Не переживайте. Сейчас мы пару вопросов зададим, и он выйдет». 

Мы сидели, нам разрешили уже проходить за границу, в лагерь для беженцев. Девушку Вани с родителями вызвали раньше. Потом мою фамилию называют. А я говорю, что сына моего еще не отпустили. 

Подошел один пограничник: «Вы не переживайте. Вы идите в лагерь, покушайте, отдохните. Только никуда не уезжайте, никуда не уходите, ждите. Сына отпустят». Ну, я, наивная, поверила людям и ушла оттуда. Сколько раз жалела! Думаю, что надо было сказать: «Нет, я не уйду, пока вы не отпустите сына моего». Ну в голову не пришло сразу, и я пошла в лагерь. 

Четыре дня ждала. На следующее утро пробовала позвонить ему, а он вне зоны доступа. Каждый день подходила на границу, там пограничники были, просила: «Позвоните, пожалуйста. Ну почему его не отпускают? Сказали же, что отпустят». Они то не дозвонятся, то не могут позвонить. На второй день сказали: «Идите на другой пост, там по телефону поговорите, вам офицер все расскажет». Я пришла туда, он меня начал успокаивать: «Не переживайте, у нас затруднения, нам надо еще задать ему вопросы. Все нормально, подождите». Я говорила, что я без сына не смогу ни выехать, ничего. Говорили, что все понимают. 

На третий день я опять к пограничникам, они позвонили, через час где-то ко мне подошли и сказали, что с сыном беседуют, он отдыхает, его покормили, все нормально. Я говорю: «Ну сколько можно, уже третьи сутки. Вы же обещали!» Сказали, что они ни при чем. На четвертый день я опять пошла на тот пост, где по телефону разговаривала, говорю: «Позвоните, пожалуйста, пусть меня пропустят туда. Я хочу с офицерами на таможне поговорить». С горем пополам меня пропустили. Я побежала, вышел офицер и спросил, какая фамилия сына. Я назвала. А он говорит: «Подождите, а вашего сына уже отпустили, еще в первый день, девятого числа». Но он же мог связаться со мной, у него телефон есть, у меня есть телефон. Мне сказали: «Мы ничего не знаем, мы его отпустили». И я пошла, плачу. Вот куда мне? Куда еще стучать, куда звонить? Я не знала. 

«В первый же день я звонил в ФСБ России» 

Рассказывает Илья Гончар, брат

О похищении брата я узнал на следующий день. Первая реакция — непонимание и злость. Брат с мамой просидели в подвалах больше месяца, пытались выжить, спастись. А здесь его просто на границе за что-то задерживают, гражданского человека, который помогал выжить своей маме и своей девушке, потому что сидеть в Мариуполе уже не было возможности. Была надежда, что его проверят и отпустят через пару часов или на следующий день.  

У брата был свой магазин, он продавал брендовые вещи — обувь, одежду, сумки. И эти вещи покупали как обычные граждане Украины, так и военнослужащие. И мы уже в семье предположили, что, может быть, его задержали, потому что военные в его магазине могли что-то покупать. Но это был не военторг, обычный магазин одежды.

В первый же день я звонил в ФСБ России, чтобы узнать, что с братом. Мне сказали, что ничего не знают, отправили в пограничную службу. Там сказали то же самое. Я в то время был в Черновцах (город на западе Украины. — Прим. ред.) и собрался ехать на автомобиле туда [к границе], чтобы как-то пытаться брата вытянуть, как-то договориться. Но меня отговаривали все, и потом я сам подумал, что вряд ли смогу с теми людьми договориться, возможно, меня ждет та же участь, что и брата. Мама этого не переживет. Она больше была под влиянием эмоций, а я пытался как-то здраво рассуждать, как-то действовать. Направлял маму в разные инстанции, когда она была в Ростовской области.

Я все группы и телеграм-каналы мониторил, искал списки — понятно, неофициальные. Находил кучу групп и в них добавлялся. Потом познакомился с ребятами, которые ищут своих отцов гражданских, которых забрали российские военные. Они мне подсказали выложить пост в «Фейсбуке» с просьбой, если кто-то видел или слышал, сообщить, где находится брат. У моей знакомой так получилось найти человека, который был в одном [российском] СИЗО с ее папой. 

Я два раза выкладывал пост, но после этого посыпались мошенники. Говорили, что они надзиратели, сотрудники тюрьмы, что могут его прямо сегодня посадить в автобус и отвезти на территорию Украины. Угрожали, когда я долго думал. И каждое сообщение — это такой стресс. Я цеплялся за каждую мелочь. Одному я уже был готов скидывать деньги, но потом пришла идея, как его проверить. Я спросил, на какой стороне у брата татуировки, и он написал, с какой стороны. А у моего брата нет татуировок вообще. Я до последнего не хотел осознавать, что это мошенник. Мне очень хотелось верить, что его могут посадить в автобус и привезти мне сейчас.  

В августе старший брат в канале у Анатолия Шария (пророссийский блогер. — Прим. ред.) увидел список, где была фамилия Вани, и сбросил мне. И уже с этим списком мы начали по новой все процедуры, обращения во все инстанции. Я писал и Шарию, и его жене, и в Красный Крест, во все инстанции России и Украины, в минобороны, министерства юстиции [России и Украины], омбудсмену, в так называемые республики ДНР и ЛНР с просьбой сказать, где мой брат. Просил, чтобы дали выйти на связь, чтобы дали возможность созвониться, хотя бы маме услышать голос. В ДНР отвечали, что у них такой не числится. В таможне, на которой его задержали, ответили, что через их границу такой не проходил, и в списках людей, кто проходил границу, его нет. Я писал очень многим правозащитникам, в фонды, искал любые способы вытянуть брата. Были моменты разочарования, когда опускаются руки и ты не знаешь, что делать. Куда ни стучишься, никто тебе не может помочь. Это очень тяготит, особенно когда ты не знаешь ничего. Хотя бы сказали маме, что его задерживают, потому что он противодействовал [российской армии]. Мы бы понимали, что он будет находиться в СИЗО, смогли бы переписываться, отправлять какие-то вещи, как это нормально бывает. А они просто максимально скрывали и до сих пор скрывают.

Только в ноябре пришел ответ от Минобороны России. Это первое официальное подтверждение того, что они действительно задержали его за «противодействие специальной военной операции». Я рад, что они подтвердили, что взяли его в плен. У нас теперь есть хоть какое-то понимание, что он находится в плену, и мы очень надеемся, что все будет нормально с его физическим и психологическим состоянием. Мы надеемся, хотя понимаем, что такое российский плен.  

«Говорили, день-два и кончится война» 

Рассказывает Виталий Гончар, отец

Последний раз я увидел жену 24 февраля в десять вечера, попрощался. Сына не видел. Так как я работал в силовых структурах, МЧС к ним относится, я не стал подвергать ни себя, ни жену опасности. Я их оставил, сказал: «Будет трудно — уезжайте». Мне говорили, что все будет нормально, день-два и кончится война. Война не кончилась.

У нас не было связи полтора месяца почти друг с другом, в городе была заглушена связь с начала марта. Я был в Мариуполе, она была в Мариуполе, но мы друг друга не видели. Я прятался в заводах, потому что самое хорошее убежище в подвалах завода. С Мариуполя вышел 20 марта. Пенсионное удостоверение было с собой и я тихонечко шел через блокпосты, проходил на Запорожье и потом уехал в Черновицкую область к среднему сыну. Только там я узнал, что [младшего] сына похитили, стал вместе со средним сыном его искать.

«Нет сил, так хочется его обнять» 

Рассказывает Валентина Гончар, мать

Я, когда увидела его имя в списках [пленных], всю ночь плакала. Но была такая радость в душе, что он живой. Когда сына забрали, я разговаривала со средним и говорю: «Илюша, лучше бы меня убило, чтобы я этого не знала и не выдерживала». Ну, раз он в списках есть, значит, живой там. Он же гражданский, даже не служил, ни татуировок нет, ничего. 

Вы знаете, [до сообщения о том, что сын в плену], разные мысли приходили, но я была уверена, что он живой. У меня было такое предчувствие. Он сильный у меня парень. Я знаю, что он умный и сильный, он выдержит все.

Просто нет сил, так хочется его обнять, услышать голосок. Прям хочется увидеть. Вот уже восемь месяцев будет девятого числа. Переживаю еще, что похолодание. Холодно ему, не холодно? Он у меня такой чистюля, два раза в день купался. А там, понимаете, сидит где-то, ни ногти постричь, ничего. Вот так о каждой мелочи думаю.

«Он не задержанный, но его держат уже восемь месяцев» 

Говорит Полина Мурыгина, основательница правозащитного проекта Every Human Being

Гражданских пленных априори не должно быть — это запрещено законами военного времени. К сожалению, такие задержания без правовых оснований распространены на оккупированных территориях. В ответе Минобороны России написано: «Задержан за противодействие СВО». Случай Ивана находится вне правового поля, потому что нет уголовной или административной статьи «Противодействие СВО». Он не задержанный, не подозреваемый, не обвиняемый, но его держат уже восемь месяцев. Это грубое нарушение прав.

В том же документе ведомство сообщает, что «задержанный» содержится в соответствии с Женевской конвенцией об обращении с военнопленными. Однако Иван — заложник, а не военнопленный, его вовсе нельзя держать в плену. Об этом говорит уже четвертая Женевская конвенция о защите гражданского населения во время войны. При этом Министерство противоречит само себе и нарушает нормы, на которые ссылается. Согласно третьей Женевской конвенции, Иван имеет полное право на переписку с родственниками, на получение посылок, на достойное обращение и на медицинскую помощь. Но мы не можем сказать, какие из этих прав соблюдаются: восемь месяцев он не выходил на связь, и мы не знаем, что с ним происходит все это время. Минимум, который мы хотели бы, чтобы обеспечила российская сторона — сообщила о его местонахождении. Это значительно облегчит работу в его высвобождении.

Организация Every Human Being помогает семье Ивана и другим родственникам гражданских заложников. Поддержать организацию вы можете по ссылке.

Редакторы: Алеся Мароховская, Максим Солюс