«Я хотела бы, чтобы они никуда не выходили. Шапочки надели, покушали — а я за них сама пойду»

В конце января и начале февраля по всей России прошли крупные митинги в поддержку политика Алексея Навального. После возвращения Навального в Россию суд изменил ему условный срок по «делу „Ив Роше“» на реальный. По данным ОВД-Инфо, на трех митингах, которые прошли по всей стране, были задержаны более 10 тысяч человек (1, 2, 3), как минимум 745 из них суды отправили отбывать административные аресты в спецприемники и Центры временного содержания иностранных граждан (ЦВСИГ). 

Многим из задержанных, даже взрослым, помогали родители — они ждали у ОВД, искали адвокатов, приезжали в суды и стояли в очередях с передачами. «Важные истории» поговорили с родителями задержанных второго февраля протестующих, придерживающимися разных политических взглядов, и узнали, что они думают о задержании своих детей, об их политических взглядах и о будущем протеста в России.

«Надо заставлять себя возвращаться к нормальной жизни. Но как, когда ребенок сидит в камере?»

Вероника, 50 лет. Мама Бори, 26 лет и свекровь Ани, 20 лет

Моего сына и его жену задержали в Дмитровском переулке [в Москве]. Я и сама хотела пойти на этот митинг. Пока собиралась, смотрела трансляцию «Дождя». Уже была готова выходить, когда начали показывать жесткое задержание. Я сразу узнала Борю и Аню. Тут же сын написал: «Нас приняли». Конечно, я была в шоке. Я была готова, что он пойдет. Он говорил, что собираются десять человек от его факультета. Но я не думала, что и Аня тоже. Ей двадцать лет, она умница, очень хорошо учится, такой домашний ребенок. Но при этом очень принципиальная, имеет свою гражданскую позицию. 

Ребята оказались в разных автозаках. Связь с Анютой быстро прервалась, мы не понимали, куда ее везут. Потом мы ее узнали на фотографиях [которые публиковали задержанные вместе с ней журналистки], так и нашли. Бориса отвезли в ОВД, где он переночевал. Утром был суд, который назначил штраф. Борю отпустили, а Аня по-прежнему не выходила на связь. 

Утром мне «ВКонтакте» стал писать какой-то мужчина, на аватарке он был в шортах и шлепанцах: «Я в Орехово-Борисово, очень боюсь, я никогда больше такое не буду делать». Я сначала не поняла, кто это пишет. Оказалось, что Аня: она в суде попросила телефон у случайного посетителя, который пришел оплатить штраф, и написала мне с его аккаунта. Я постаралась, как могла, поддержать, помочь советами.

Все первые сутки я стучалась в правозащитные организации, анкеты заполняла. Параллельно моя дочь нашла адвоката, который очень быстро включился. В пятницу [5 февраля] была апелляция в Мосгорсуде, но досрочно Аню не освободили. Все это время вся семья живет новостями из Сахарово. Я живу в Санкт-Петербурге, но приехала в Москву, потому что хочется быть рядом, помогать. Работать я все равно не могла. Послушала психологов, которые говорят, что надо заставлять себя возвращаться к нормальной жизни. Но как, когда ребенок сидит в камере? Сейчас мы варим борщ, потому что она его очень любит. В 00:30 ее должны выпустить, заканчивается срок ареста (Разговор записан в воскресенье, 7 февраля, Аню в ту ночь действительно отпустили. — Прим. ред.). 

Сложнее всего объяснить произошедшее родителям Ани. Они из Тюмени, замечательные люди, коренные сибиряки. Но очень традиционных взглядов. Ее мама никак не может понять, почему Боре одно наказание — штраф, а Ане другое — арест: «Что она такого сделала, почему больше провинилась, почему Боря ее не защитил?» Я ей говорю, что не надо искать логику, что это рулетка: кому-то «прилетело», а кому-то повезло. Она спрашивает: «У меня дочка-революционерка, что ли?» «Да, в лучших традициях русской интеллигенции», — отвечаю. Анин папа тоже не понимает: «Я ведь ей говорил: не высовывайся, не ходите на митинги». Ему очень трудно объяснить, что она уже взрослая, что она имеет право на свою гражданскую позицию. 

Это популярная среди моих ровесников позиция — выученная беспомощность. Кто у власти, тот всегда прав. Я и в себе это часто вижу. Это советская ментальность: «государство лучше знает, что тебе надо, государство обеспечит». Это всё в нас въелось. Я с трудом отдираю от себя эти паттерны, в том числе благодаря своим детям. Мне нравится поколение моих детей, потому что оно свободно от страха, зашоренности. Помогает и то, что у меня свой бизнес. Когда-то я поняла, что не обязательно терпеть начальника-самодура, можно работать на себя. А у Ани папа работает в системе, в госструктурах. Это совсем другое мышление. 

Мне 50 лет, и я, конечно, помню, что происходило в 1990-е и как тяжело было жить. Но я и тогда участвовала в политической жизни, ходила на митинги. Я не жалею. Если бы не было перестройки, а потом 1990-х, мы бы не узнали, что такое свобода. Это процесс, который продолжается. Невозможно быстро развернуть такую махину, как Россия. Единственное, что мы можем, — своим участием как-то его ускорить, чтобы и нам довелось пожить в демократической стране.

Я не всегда придерживалась таких взглядов. Поначалу я лояльно относилась к Путину, была не особо политизирована. Все изменилось в 2008 году. Мой второй муж — грузин, мы поженились за год до начала войны (имеется в виду вооруженный конфликт в Южной Осетии в августе 2008 года, в результате которого Россия признала Абхазию и Южную Осетию как независимые государства, что привело к разрыву дипломатических отношений с Грузией. — Прим. ред.). И тогда я впервые поняла, что такое информационная война. У нас по телевизору говорили, что происходит геноцид осетин, грузины — националисты, фашисты. Но я своими глазами видела, что на самом деле происходит: мы находились во время войны в Тбилиси, и нам знакомые журналисты с телевидения давали смотреть документальные материалы, отснятые на местах боевых действий. То, что показывали у нас, в России, по телевидению, очень часто было искусной фальсификацией, монтажом.  

Мой первый муж был украинцем, поэтому украинские события (революцию и смену власти в стране в 2014 году. — Прим. ред.) я тоже переживала очень лично. У нас там много родственников, и я знала, что всё не так, как рассказывают по телевизору. Украинскую повестку мы обсуждаем с мужем дочери, он украинский политолог, работает в [немецкой телерадиокомпании] Deutsche Welle. У нас есть общий чат, мы очень дружная семья, поддерживающая. В этом чате мы часто обсуждаем политические вопросы, спорим. У нас всех есть разные сомнения в отношении Алексея Навального, но мы часто смотрим его канал и другие, независимые от государственных СМИ. Мы все убеждены, что нельзя терпеть беззаконие и насилие над гражданскими свободами.

Сын сказал, что он пойдет на следующий митинг, потому что еще больше обозлился на ситуацию. Мне, конечно, очень страшно: у него шестой курс, он может сделать научную карьеру, уехать за границу. За Анюту я тоже сильно переживаю, не хочу, чтобы все повторилось. Но, конечно, запретить ничего не могу. Я ведь сама Борю таким воспитала. Происходящее сейчас у нас ассоциируется с кафкианским «Процессом», антиутопиями Джорджа Оруэлла, Евгения Замятина, Олдоса Хаксли. Мой отец был шестидесятником, очень либеральным и образованным человеком, и его ценности передались и детям.

«Она сказала: „Мам, мы просто здесь решили, что это пионерский лагерь“»

Эльвира, 54 года. Мама Сони, 26 лет

Вообще я отслеживаю всё это [новости о задержаниях]. Когда был призыв выйти на Манежную площадь после приговора Алексею Навальному, моя дочь уехала якобы встречаться с подружкой, но, зная ее взгляды, я поняла, что мне нужно следить пристальнее. Я в это время сидела дома, периодически с ней списывалась. Она мне говорила, что всё нормально, и тут я увидела в одном из телеграм-каналов ее фотографию в автозаке. 

Я написала ей, спросила: «Соня, что мне нужно делать?» Она сказала: «Мама, не переживай, я уже позвонила в правозащитные организации», — какие-то она знает, она подкованная девочка. Потом она мне написала, что их везут в Марьино, а Марьино — это наш район. Я начала обзванивать все марьинские ОВД, но мне сказали, что к ним вообще никого не привозят, и потом я узнала, что они в ОВД «Орехово-Борисово Северное».

Я поехала туда, [у ОВД] стоял адвокат, мы пытались узнать, там ли она. Мы там простояли-просидели в машине где-то часов до пяти [утра], часам к четырем или пяти вышла сотрудница этого ОВД и сказала, что их выпускать не будут. А почему, собственно, мы стояли? Потому что дежурный на проходной сказал, что их через три часа выпустят. Ну а потом нам эта сотрудница великодушно объяснила всё, сказала, что их повезут завтра в Нагатинский суд и будут судить «как политических» — это буквально ее слова.

У меня есть еще младшая дочь, студентка, мы скооперировались с ней и приехали к суду. Соня, конечно, молодец: она вытребовала телефон — не знаю, как у нее это получилось, — поэтому мы с ней поддерживали связь буквально до того момента, когда она приехала в Сахарово. На суде мы с ней поговорили: она выглянула в окно, мы помахали друг другу. Она сказала, что всем дают не штрафы, а аресты — по пять суток каждому. Она шла последней, потому что пыталась как-то это всё опротестовать и искала там адвоката. Но ей все равно влепили пять суток. Где-то в 16–17 часов ей вынесли приговор, и только в семь утра следующего дня она написала, что их оформляют в [Центре временного содержания иностранных граждан (ЦВСИГ) в деревне] Сахарово. 

Уже из Сахарова она звонила по какому-то скрипучему телефону, по 15 минут в день ей давали. Она говорила, что всё нормально, но, может быть, конечно, это чтобы родителей утешить. Она сказала: «Мам, мы просто здесь решили, что это пионерский лагерь». 

В тот день, когда ее оформили, [другая] дочь поехала с передачей. Она написала мне, что она в очереди 93-я — и еще ни у кого ничего не принимают. Это было примерно в 11 утра. Она в тот день отдала все сумки кому-то из очереди, Соня их получила только через день. 

У меня такого опыта [с задержаниями и передачами] не было, но был опыт у однокурсников моей дочери по «Вышке» (Высшей школе экономики): ее друга задерживали на акции протеста года два или три назад. Его тогда посадили на 15 суток, и такая же галиматья была, потрясением все это не стало. Единственное — вот это отношение [сотрудников полиции], даже в этом ОВД: там просто никто [с нами] не разговаривал, все рычали. Я заметила, они даже в глаза не смотрят, когда им вопрос задаешь. Такое отношение, конечно, было для меня шоком. Я считаю, раз вы задержали человека, значит, должна быть какая-то система отслеживания: и не в ОВД-Инфо, общественной организации, а в МВД — чтобы там были списки, чтобы мы знали, где кто. В чате [автозака] я видела, что очень многие там искали друг друга и долго не могли найти. Слава богу, я с самого начала знала, где моя дочь. 

Меня ситуация огорчает и тревожит. Это все, конечно, должно предаваться огласке. Почему, собственно, Сахарово [начали обсуждать]? Всем было понятно, что там ужасные условия, но никто на это не обращал внимания. Я сегодня утром ехала на работу и в машине включила «Эхо Москвы». Там журналист сказал, что сейчас начнется передача, но перед этим они должны сказать, что солидарны с главредом «Медиазоны» Сергеем Смирновым [который тоже находится в ЦВСИГе в Сахарове] и требуют его освобождения. Простите, но как же другие задержанные? Они же тоже задержаны невинно. Когда жизнь каждого будет иметь значение, а не только медийных личностей, тогда, я думаю, людей, которые выходят на протесты, будет гораздо больше, потому что они будут знать, что они защищены. 

Вы знаете, я не то чтобы поддерживаю Навального — сейчас так не модно, требуют определить свою позицию. Но то, что он делает, — подвиг. Это очень смело. И я изначально всегда следила за ним. Мы в семье все либеральных взглядов. У меня две дочери, они ходят на акции, и, конечно, я переживаю. Но они уже взрослые, состоявшиеся люди, совершеннолетние, и это их решение, их позиция. Я могу только молиться за них. 

«Он разговаривает со мной лозунгами»

Георгий, 48 лет. Отец Саши, 19 лет

О том, что Сашу задержали, мне сообщила его мама. Мы сейчас не живем вместе, общаемся все дружно, но я живу отдельно. Конечно, я затревожился, это же мой ребенок. Но не более того. Я считаю, что все должны знать последствия, которые могут быть в результате их действий. Я заранее с ним разговаривал, сказал, что последствия могут быть какие угодно. Я ему сказал: «Тебе голову могут пробить, из института могут [отчислить], все что угодно может произойти». А он мне: «Пап, я себе отдаю отчет, я все прекрасно понимаю». 

У нас с ним совершенно противоположные позиции о политической ситуации. С его точки зрения Путин — вор, а многие люди живут за чертой бедности. Непонятно только, почему эти люди не идут на митинги, а дети туда идут. У меня к этому очень простое отношение: я считаю, что в 19–20 лет у людей нет достаточных знаний, чтобы заниматься политикой. Это дети, которые только-только вступили во взрослую жизнь. Какая, я извиняюсь, нахрен политика? 

Если война, все понятно: тебе дали в руки автомат и ты идешь, там — враг, который хочет твою маму убить и родину захватить. А политика — это удел взрослых. Надо учиться, заканчивать институты, начинать с себя. Хочешь изменить этот мир — создай семью, роди ребенка, сделай, чтобы этот ребенок был лучше тебя. А потом, если ты решишь, что нужно заниматься политикой и помогать пенсионерам, — иди, помогай пенсионерам. А идти, кричать лозунги какие-то… Он разговаривает со мной лозунгами, вы понимаете? Это мой мальчик умный, который с золотой медалью закончил школу, сам поступил в университет! Ему засрали мозг за очень маленькое время, потому что этот мозг открыт для информации, потому что в этом возрасте люди — бунтари, и их легко поднять на что угодно. И я был точно такой же. В 30 лет у него чувства будут другие.

Мы с сыном тепло общаемся, но сейчас, конечно, немножко меньше. Если бы мы жили вместе, возможно, он и не пошел бы ни на какие митинги. Может быть, он по-другому бы думал, потому что отец рядом каждый день. А так откуда я знаю, что у него там происходит в голове. Он же мне не звонит, не говорит: «Папа, а вот Навальный то-то сказал, а вот то-то происходит». 

Для меня Навальный был какой-то оппозиционер, которого слушает молодежь, я же знаю о нем, он существует не первый год. А теперь у меня совершенно четкое отношение: этот человек не заслуживает ни грамма уважения, ничего, кроме презрения. Потому что мой сын, в частности, пошел на какие-то митинги, ничего не соображая и не понимая. Я считаю, что человек, который для достижения своих целей вытаскивает на улицу и кидает на баррикады детей, — негодяй, и это еще очень ласково. 

Ну Навальный не пишет [посты с призывами молодежи выходить на улицы], а кто пишет? Вот эти тиктоки все, кто их заводит, откуда это берется? Не надо быть профессором, чтобы понять, что это спланированная акция, которая подготавливается профессионалами. 

Саша мне говорит: «Вы просто уже все старые, вы боитесь что-нибудь делать». А я не очень понимаю, что делать. Я его спрашиваю: «Тебе что, плохо живется?» Он мне не может ничего сказать, у него все хорошо. Он мне может сказать про бедных пенсионеров.

Пенсионеры бедные, да. Но Навальный придет — и пенсионеры богатые станут? Что, Путин ворует у них деньги, у пенсионеров? Я никогда в жизни в это не поверю, это ерунда. Конечно, я бы хотел, чтобы все жили более или менее нормально. Здесь много чего нужно исправлять, просто это по щелчку не делается, это же невозможно, чтобы вдруг все стало получаться. Не то чтобы я в защиту Путина говорю, но как может взять и стать хорошо? А с того момента, как пришел Путин, хуже не стало — становилось все время только лучше. 

В 1990-е годы я ни на какие митинги не ходил, другими вещами занимался, хотя понимал, конечно, что там происходит. Сейчас же тоже много молодых, которые не вышли на эти митинги, но в принципе разделяют это мнение: для них тоже Навальный — прекрасный человек, Путин — вор, но они по разным причинам не выходят. 

Честно говоря, не знаю [пойдет ли еще мой сын на протесты]. Надеюсь, что не пойдет. Во-первых, у него теперь какая-никакая, но судимость. Это его, может быть, остановит. Что-то он увидел, что-то для себя вынес. Вынес, может быть, еще больше ненависти к власти, потому что с ним плохо обращались. 

Конечно, в случае чего я что смогу, сделаю, если смогу, помогу. Но вы же, молодые, живете в каких-то розовых очках, многого не знаете и не понимаете. Для него этот опыт был чем-то очень жестким, а я считаю, с ним ничего жесткого фактически не произошло. Я не знаю, чего вы ждете: что вас [после задержания] в дом отдыха отвезут и будут там кормить, поить и ублажать? 

«Сама ходила и хожу на митинги. Но за детей боюсь»

Рина, 58 лет. Мама Виктора, 32 года (имя изменено по просьбе героини)

Мой старший сын Виктор — человек индифферентный, человек-работа. Про политику мы никогда особо не разговаривали, мне кажется, ему это вообще неинтересно. Но второго февраля его задержали возле здания суда. Его офис расположен рядом, в 13:15 он отправил мне фотку: переход и два «космонавта» [сотрудника ОМОН] чуть-чуть в стороне. Я ему пишу: «Будь осторожен», — потому что я в этот момент слушаю «Дождь», понимаю, что происходит. Вижу, что он это не прочитал, нет галочки. У меня охает сердце. С другой стороны — он ничего плохого ведь не делает, идет к метро. 

Через какое-то время мне звонит младший сын: «Виктор в [ОВД] „Лефортово“, его взяли». Я говорю: «Как?!» — «Ничего не знаю, только что позвонил друг». Я начала думать, что делать, куда ехать, я вообще ничего не понимала. Вообще я за политикой активно слежу, хожу на митинги. Я слышала, что есть такое ОВД-Инфо, даже деньги им кидала после [митинга] 23 января. Но мне 50 лет, я с ботами раньше дела не имела, хотя я человек довольно просвещенный. Кое-как разобралась, и мне подтвердили задержание. Хотелось сразу бежать туда, но я решила, что не надо суетиться. 

Через девять часов его выпустили с протоколом о том, что он участвовал в акции на 500 человек, кричал, сопротивлялся. Хотя он даже справку на работе взял, что он в 13 часов закончил работать, в 13:10 покинул здание. Это по камерам видно. А в 13:15 его хватают пятеро около метро и тащат в автозак. Я этот протокол показала всем, кому только могла. Коллегам, друзьям, соседкам даже. Им вообще за 70, они так удивились: «Да ты что, Виктора? Не может быть! Мы думали, это так далеко, а оказывается, это рядом!» Никто не говорил, что они [протестующие] сами виноваты. Только моя сестра апеллировала к тому, что им запретили туда лезть. Я сразу говорю: «Что значит запретили? У нас есть 31-я статья Конституции» (гарантирующая гражданам право мирно собираться и проводить митинги и демонстрации. — Прим. ред.) 

Думаю, что задержание повлияло на взгляды моего старшего сына. У них есть чат с другими задержанными, они всё обсуждают. Я знаю, что он участвует. Когда у него забрали телефон, паспорт, он был в шоке, потому что он очень въедливый с правовой точки зрения. Ему важно, чтобы все было четко: остановили — предъявите документы, расскажите, за что. Но чтобы схватили и потащили! Он не мог поверить, что это возможно. 

Мои взгляды сформировались давно, с подлодки «Курск» (Подлодка «Курск» потерпела крушение в Баренцевом море 12 августа 2000 года, погиб весь ее экипаж. Действия властей и, в частности, Владимира Путина во время спасательной операции много критиковали в России и за рубежом. — Прим. ред.) Я вообще родом с Севера и в 2000 году жила там, в Северодвинске. Конечно, следила за всеми этими событиями. Я помню встречу Путина с матерями погибших. Я тогда посмотрела запись и поняла: нет, это не то, не подходит. С тех пор я свою точку зрения не меняла. 

То, что происходит сейчас, мне тоже не нравится. XXI век, а мы действуем с помощью дубинок. Мы должны договариваться. Вы молодежь, вам дальше жить, надо дать вам право выбирать. Я должна выходить на улицу и радоваться, а не бояться. А у нас везде страх, все шепчутся. Боимся написать что-то. Так нельзя жить!

Когда Навального отравили, мы в семье это обсуждали. Я очень внимательно следила за этим, много думала. А вообще мы с детьми не говорим про политику. Не говорим отчасти потому, что мы уже вместе не живем. Но главное — мне очень страшно. Я сама ходила и хожу на митинги. Но за детей боюсь. Вы же понимаете, я мать. Я хотела бы, чтобы они сидели, никуда не выходили, шапочки надели, покушали — а я за них сама пойду. У меня на работе — это финансовая компания — знают о моей деятельности. Даже посмеялись, что задержали сына, а не меня: не тому прилетело.  

Дети за меня тоже боятся. Младший сын перед митингом 23-го звонит: «Мама, а ты завтра куда?» Я говорю: «Да никуда, я курьера заказала с книгами, жду». А курьер приедет только в 19 часов. Так что я на всякий случай кошке оставила побольше еды, воды — а сама туда. 

«Полицейский стал ее хватать, а я пытался дочь оттащить»

Виталий, 48 лет. Отец Аглаи, 20 лет

Нас с дочкой вместе задерживали [на митинге] в 2019 году, а в этот раз мы должны были встретиться, и меня задержали как раз в момент, когда я ей звонил. Я стоял на Тверской улице, возле Пушкинской площади, мне выкрутили руки, я даже не успел телефон положить в карман и слышал голос дочери, которая говорила: «Алло, алло, ты чего молчишь?». Ее взяли позже в другом месте. 

Это же система какая: там, как правило, какой-то автозак, какое-то отделение [действуют более мягко] — пишут статью не арестную, а другое отделение — арестную. В 2019 году мы попали в автозак с арестной статьей, нам приписали [статью] 19.3 [КоАП], сопротивление [сотрудникам полиции]. И она тогда села на десять суток а я на пятнадцать, мы сидели в соседних камерах. Второго февраля я попал в автозак, где было лояльное отношение, телефоны не отбирали. А дочка, когда ее задержали, успела мне из автозака написать, но в отделении у нее забрали телефон. То есть их автозак пошел по более жесткому сценарию. 

Мы ночевали в ОВД, потом нас повезли в суд, день в суде. Второго февраля вечером меня забрали, а третьего вечером я вышел из суда со штрафом 200 тысяч рублей. Дочка [после задержания] пропала, долго не могли найти, в каком она ОВД. Потом нашли, но в ОВД не пускали, и четвертого февраля я поехал к ней на суд. Дождался, пока ее вывели из суда в автозак, успел передачу передать, через дверь автозака мы пообщались, она рассказала, что с ней происходило. Она плакала, рассказывала, что ей угрожали сломать колени, потому что она отказывалась сдавать дактилоскопию, на нее кричали, в итоге приложили насильно руку к устройству. На ее глазах одного человека избили, другому сломали телефон. Всех заставляли разблокировать телефоны, всем угрожали. Это было в ОВД «Братеево». 

Сейчас она в [ЦВСИГе в] Егорьевске, ей дали 13 суток, рассказывать оттуда что-то в подробностях ей, видимо, неудобно. В Егорьевске для них принципиальных от спецприемника отличий нет, может быть, даже всё отличается немножко в лучшую сторону. Когда я в Москве сидел в спецприемнике, «политических», как нас называли, раскидывали по разным камерам. То есть мне приходилось сидеть с бандитом, с человеком, который бутылку водки украл или которого за пьянку в общественном месте взяли. А здесь они все вместе сидят, все хорошие ребята, хорошая атмосфера. 

Мы вместе, по сути, никогда не ходили [протестовать] — она сама приняла решение ходить. Мы раньше ходили иногда [с женой], сейчас — чаще, потому что дочь ходит. Допустим, 27 июля 2019 года, когда нас забрали, из-за чего у нас теперь повторное [нарушение], она все время лезла в первые ряды. Меня забрали, когда она пыталась отбить какого-то задержанного парня, полицейский стал ее хватать, а я пытался дочь оттащить. В итоге меня скрутили, а ее отпустили, но все равно потом взяли в тот же день. Я стараюсь присутствовать [из-за нее]. Скорее всего, и так бы ходил, но это дополнительная мотивация — что, может быть, как-то поможешь. Правда, она не хочет сейчас, чтобы я ее защищал: не говорит, где будет, старается идти с друзьями — тоже за нас переживает.

Разговоры о политике в нашей семье всегда велись, но мы старались детям говорить: есть такая позиция, а есть другая, ты думай сама. Наверное, какой-то перелом, когда она встала именно на оппозиционную сторону, произошел в 2012 году, когда осудили Pussy Riot (участниц панк-группы Pussy Riot летом 2012 года осудили на два года колонии за исполнение песни «Богородица, Путина прогони» в московском Храме Христа Спасителя. — Прим. ред.), тогда везде про это писали. Она сказала, что ей очень жалко девочек: они ничего не сделали, просто песню спели, а их за это в тюрьму посадили, поэтому Путин плохой. Тогда она впервые выразила свою политическую позицию, одиннадцать лет ей было.

Я не могу сказать, что я сторонник Алексея Навального. Некоторые говорят: «вы навальнята», «за вождя своего выходите», — такие люди просто придурки. Кто-то, наверное, выходит за Навального, я же себя не причисляю ни к левым, ни к правым, ни к коммунистам, ни к навальнистам. Я выхожу за идеи, за свое мнение, за перемены, а не за Навального. Просто так получается, что Навальный становится каким-то символом этих перемен. Я считаю, что главная проблема нашей страны — коррупция, а ФБК (Фонд борьбы с коррупцией Алексея Навального. — Прим. ред.) как раз пытается бороться с коррупцией.

Я впервые пошел на митинг в 2011 году, когда первый большой митинг [в Москве] был на Болотной площади, потом на проспекте Сахарова. Много их тогда было, я почти на все ходил. Тогда казалось, что можно все изменить. Сейчас мне кажется, что Москва не может ничего изменить в принципе. В 2011 году [в Москве] выходило сто с лишним тысяч человек, сейчас выходит пять-десять тысяч — и это считается уже успехом. Но все те люди, которые выходили тогда, вряд ли изменили свои политические взгляды — они просто перестали выходить. 

Москва такой город — здесь людям есть что терять. Они готовы писать посты [в соцсетях], готовы куда-то скидывать деньги, но не готовы получать дубинкой по голове, сидеть в камере, терять работу из-за митинга. Думаю, Москва ничего не может изменить. Перемены придут из регионов, и на это нужно время: пять, десять лет, может быть, двадцать. Страна пока не созрела. Надеюсь, что созреет, надеюсь на новое поколение, которому сейчас от 15 до 25 лет. У них другое мышление, более свободолюбивое. Они выросли свободными людьми, может быть, потому, что у них был интернет, такое пространство свободы.