Почему одни уезжают, а другие остаются

Это сокращенная версия статьи, опубликованной в Re: Russia.

Эмиграция-2022, в отличие от предыдущих волн, стала политической: уезжали люди, которые не могли смириться с началом боевых действий между Россией и Украиной. Но множество несогласных с войной остались в России. Это две схожие группы по уровню образования, взглядам и образу жизни. Но они с трудом понимают друг друга.

Кого я спрашивала

В апреле 2022 года я взяла 60 интервью у россиян, уехавших после начала войны, а в августе-сентябре поговорила с ними еще раз и добавила новых участников. В октябре-ноябре я снова обратилась к ним, в том числе уехавшим после объявления мобилизации. В сумме я записала 201 интервью.

Но много несогласных оставалось в стране. И я начала опрашивать представителей и этой группы. В опросе, проведенном 20–21 мая приняли участие 500 человек. В ходе повторного опроса в ноябре за столь же короткий период на анкету ответили 1300 остающихся. И я еще долго получала письма от не успевших принять участие. Было видно, что остающиеся (то есть не уехавшие пока — часть из них собирались это сделать) остро ощущают свою непредставленность в общественном дискурсе, им хочется рассказать о себе. По их словам, интервью имели психотерапевтический эффект, помогали разобраться в себе. 

Среди уехавших интервью мне давали люди самых разных возрастов (18–60 лет), проживавшие до отъезда в основном в Москве и Санкт-Петербурге. Среди них были представители IT-индустрии, научные работники, учителя, экономисты и финансисты, бизнесмены, представители гуманитарных профессий и пр. Весной опрошенные находились в 15 разных странах, а осенью — уже в 26. Добавились в основном страны Европы, США и Средняя Азия, куда за апрель-сентябрь переехала часть моих респондентов. Большинство из них не рассматривали страну своего нынешнего пребывания как результат окончательного выбора. Доля уехавших из-за прямой опасности политических репрессий, была небольшой (журналисты и несколько политических активистов). 

В опросе остающихся тоже в основном приняли участие жители московской агломерации и Санкт-Петербурга (71%). В профессиональном плане по сравнению с уехавшими здесь значительно ниже оказалась доля тех, кто связан с IT, экономикой и финансами, заметно выше — доля гуманитариев. Но исследование не претендует на репрезентативность.

Я попытаюсь разобраться, в чем сходства и различия между уехавшими и остающимися, которые в остальном весьма схожи, и как менялось их отношение к происходящему и своему положению в течение года.

Бежавшие и «застывшие»

Когда весной я спрашивала респондентов, что они испытали 24 февраля, это были свежие и чрезвычайно эмоциональные воспоминания. Но острота не притупилась и спустя полгода. Вспоминая об этом, люди испытывали все те же чувства:

• Нереальность происходящего (трудно было поверить, что такое вообще возможно!); страх за близкую знакомую в Киеве / родственников своих друзей в Одессе; ненависть к руководству нашей страны; отчаяние от невозможности остановить, депрессия, бессонница и т. п.
• Страх перед собственным будущим: мобилизация, низкое качество жизни, закрытые границы, новый СССР.

А вот ноябрьские воспоминания о феврале 2022 года: «Меня накрыло еще больше, хотя у меня никого нет, кого бы [война] могла коснуться. Это был какой-то безумной силы коллективно-бессознательный страх. Он витал в воздухе».

Уехавшие и остающиеся испытывали одни и те же эмоции: чаще всего страх, ужас (примерно три четверти респондентов), реже — бессилие, отчаяние, опустошение, депрессию (1/4), злость, гнев, растерянность, стыд, разочарование. 

Государство нарушило базовую, самую жесткую для этой группы людей норму — необходимость поддержания мира. В результате начала формироваться новая норма: надо уезжать, больше тут жить нельзя. Более половины уехавших весенних респондентов до этого всерьез не задумывались об отъезде, но уехали в течение нескольких дней или недель, а иногда и часов. Были те, кто недавно купил квартиру и начал в ней обустраиваться, но в конце февраля взял билеты на самолет и на следующий день улетел. Почти половина уехавших давно понимали, что происходит в стране, и в последние годы думали об отъезде, но продолжали жить по инерции. К моменту отъезда не у всех были даже загранпаспорта, а тем более визы — во время пандемии их срок закончился. Поэтому выбор стран, куда ехать, оказался очень узким. 

Страх был главной причиной желания уехать. Больше всего и уехавшие, и остающиеся боялись скорого закрытия границ и объявления всеобщей мобилизации. Очень страшно было оказаться запертыми в клетке. Но были и другие объяснения. Более 20% написали, что поняли в тот момент: у России нет будущего. Примерно четверть задумавшихся весной 2022 года об отъезде, но в итоге оставшихся, не хотели ассоциироваться со страной-агрессором.

У многих уехавших ужас перед происходящим вызвал желание бежать как можно скорее, даже без представления о том, что они будут делать дальше. У части оставшихся реакция была противоположной: замереть, остановиться, подумать. Они были как бы парализованы страхом. 

У многих уехавших релоцировались фирмы, они были уверены, что благополучно устроятся. Другие полагали, что с их профессией и уровнем подготовки они будут востребованными за рубежом. Как показали повторные интервью, не всем оптимистам удалось устроиться на работу. Остающиеся чаще сомневались в своих силах.

Уехавших и оставшихся разделяет тема обременений: чувство ответственности за больных родственников, стариков-родителей и пр. Такие проблемы были и у некоторых уехавших. Среди моих респондентов почти не было тех, кто бросил стариков: им удалось решить проблему, хотя бы временно.

Еще одна проблема – возраст: многие из остающихся ссылались на него как на причину. Практически все уехавшие отмечали, что даже в 50 лет тяжело резко менять жизнь, а после 60 это практически невозможно.

В ноябре лишь 20% оставшихся респондентов были уверены, что останутся в России и дальше, 60% отметили, что у них возникло желание уехать. Оно осталось не реализованным. При этом назывались едва ли реалистичные условия отъезда: 

• [Не уезжаю] потому что денег нет, потому что моя работа, которую я очень люблю, вряд ли будет котироваться за границей. 
• Вдруг предложат интересную работу за рубежом, вдруг будет адресное приглашение от кого-то, кто поддержит. Все это из разряда чудес. 

Лишь небольшая часть остающихся — принципиальные противники отъезда. Они не понимают, почему власти имеют право лишать их родного дома (об этом говорил каждый седьмой респондент) и почему уехавшие так часто их спрашивают, почему они остались. Они не согласны с «новой нормой», гласящей, что несогласные уезжают. Наконец, есть те, кто считает, что от их профессиональной деятельности зависит будущее России («Если не мы будем учить детей, то чему их научат другие?»).

На чемоданах, но на свободе 

И остающиеся, и значительная часть уехавших ощущают потерю контроля над своей жизнью и резкое сужение горизонта планирования. Если раньше люди понимали, что с ними будет через несколько лет, а потому брали ипотеку, рожали детей, думали о смене работы, готовили детей к поступлению в университет и пр., то теперь многие не представляют, что случится завтра.

Если человек релоцировался вместе со своей фирмой или приехал с договоренностью о работе (и это страна, где ему хочется жить), если ему не надо думать, на какие деньги снимать жилье, то он адаптируется достаточно быстро, начинает учить язык страны, где оказался. В весеннюю волну таких людей (исключая «релокантов по работе») было не очень много. 

Заметно больше было тех, кто приехал в страну, где никогда не думал оказаться, практически без документов, с небольшой финансовой подушкой. Часть из них потом вернулись в Россию, хотя бы на время (например, чтобы оформить документы). Среди весенних уехавших респондентов в Россию летом вернулся каждый пятый, но все говорили, что если ситуация ухудшится, то уедут снова, лучше подготовившись. В октябре, после объявления мобилизации, никого из них в России уже не было. 

Очень тяжело чувствовали себя те, кто был слабо подготовлен к отъезду и не имел существенных накоплений и работы вне России. Многие продолжали работать онлайн на российских работодателей, но понимали, что это не будет продолжаться вечно, а потому не ощущали контроля над ситуацией. Очень многие изначально приехали в страны, где не собирались находиться долго. За время между двумя замерами примерно две трети моих весенних респондентов поменяли страну проживания, а некоторые и не одну.

Те, кто оказался там, где решил окончательно обосноваться, начали постепенно устраиваться, чувствовать себя увереннее, жизнь их входит в размеренное русло, появилась уверенность в будущем. Особенно это относится к тем, кто оказался в странах, где относительно быстро можно получить вид на жительство или долго жить без него.

Уехавшим во вторую волну проще: они могут пользоваться опытом первой волны. Но конкурировать за работу приходится уже не только с местным населением, но и с ранее прибывшими соотечественниками, да и цены на жилье выросли.

Очень важным преимуществом уехавших стало ощущение свободы и безопасности. Об этом говорили многие: «Пока у меня сложно с работой, с деньгами не очень, но здесь я начала свободно дышать»; «как только мы пересекли границу, отключили VPN, начал уходить страх».

Между молотом и наковальней

У остающихся несогласных появившийся в феврале страх никуда не делся. Зачастую он только усиливается: они следят за новостями и понимают, что режим ужесточается. При этом уехавшие и остающиеся несогласные пользуются практически одними и теми же источниками информации («Медуза» и «Новая газета», реже «Дождь», YouTube-каналы).

Отвечая на вопрос, при каких обстоятельствах они все же могут уехать, остающиеся несогласные чаще всего писали о страхе массовых репрессий (17%), еще большего ужесточения режима (11%), реальной угрозы для своей жизни из-за военных действий на территории страны, начала гражданской или ядерной войны — по 8%. Эти страхи очень сильны, многие писали о постоянной депрессии, обращениях к психологам, психотерапевтам, психиатрам. В осеннем вопросе появилась отсутствовавшая весной тема суицида.

Об обращении за психологической и психиатрической помощью говорили и многие уехавшие. Прежде всего это те, кого беспокоит неустроенность, непонятные перспективы с поиском работы, финансовые трудности. Некоторые тяжело переживают слова детей-подростков о том, что родители разрушили их жизнь.

Часть остающихся несогласных удаляет аккаунты в соцсетях. Большинство сохраняет их, но опасается не только писать посты на политические темы, но даже оставлять комментарии и лайки. Это в свою очередь нередко становится причиной еще большего стресса, особенно когда люди видят обращенные к ним упреки со стороны уехавших. Одно из главных свойств остающихся несогласных — их чрезвычайная ранимость. Многие из них чувствуют себя между молотом (страх перед реальными или возможными действиями властей) и наковальней (упреки в том, что они не уезжают, что поддерживают своими налогами спецоперацию, не борются с режимом). 

Половина (51%) оставшихся были вынуждены объяснять своим знакомым, почему они остаются. Фактически остающиеся несогласные вынуждены оправдываться за нарушение новой нормы «Не согласен — уезжай!».

Страх перед репрессиями — самое популярное объяснение тяжести, а подчас и безысходности их положения. При этом почти ни у кого нет знакомых, которые подверглись бы репрессиям. Молчаливые, опасающиеся открыто подавать голос, хотя бы в соцсетях, боящиеся преследований, остающиеся несогласные чувствуют себя непредставленными, исключенными из социальной жизни. Именно поэтому они с такой готовностью откликнулись на приглашение участвовать в анонимном опросе, где есть возможность безопасно высказаться о наболевшем, заявить о себе как о группе и показать, что не все несогласные покинули Россию. 

Есть люди смелые, которые пишут о том, что видят и что об этом думают, но их среди остающихся не очень много. Свое нарушение нормы на отъезд они чаще всего объясняют отсутствием ресурсов и обязательствами перед другими.

Главное, чем оправдывают свою жизнь в России остающиеся несогласные, — это возможность делать что-то полезное для страны и людей, но не для государства (84%). Чаще всего это полезная людям и обществу работа (образование, медицина, НКО, юриспруденция) (24%), волонтерство, поддержка НКО, помощь украинским беженцам, моральная поддержка людей, включая близких (17%), просвещение, агитация сомневающихся (13%). И только 3,5% назвали в связи с этим гражданскую и политическую активность, даже «тихий протест».

Учителя и преподаватели уверены, что если они отдадут детей и студентов на откуп сторонникам происходящего, то мы потеряем еще одно поколение. Пока это возможно, нужно честно делать свое дело, прививать своей аудитории правильные, гуманные ценности.

Многим респондентам кажется важным оказывать моральную поддержку тем, кому тяжелее, чем им самим. Еще весной многие остающиеся винили себя в некотором политическом снобизме: они не считали необходимым иметь дело с теми, кто думал по-другому. Теперь они поняли: надо было пытаться убедить сомневающихся, перетянуть их на сторону добра. Помощь другим становится способом стабилизировать собственное психологическое состояние.

Мобилизация углубила разрыв

После первого шока начинается своего рода привыкание. Да, жизнь никогда не будет прежней, но продолжается. Это относится к представителям обеих групп.

Приехавшие в другую страну в первые месяцы заняты преимущественно обустройством, но потом часть респондентов начали активно участвовать в политических акциях, происходящих в их странах, не меньше трети занялись волонтерством, помощью беженцам или стали оказывать им финансовую поддержку.

Рутинизация новой жизни, и в том числе возвращение к гражданской активности, происходила в конце весны — начале осени 2022 года и у остающихся респондентов. Они привыкали к новому образу жизни. Но случилась мобилизация, эмоции начала весны вернулись, и стало ясно, что дальше может происходить все что угодно. Страхи снова усилились, началась новая волна панических отъездов.

Уехавшие тоже думали, что жизнь стала понятной. Большинство респондентов без опаски ездили по делам или отдохнуть в Россию. Но после 21 сентября напряжение выросло. Люди начали активнее избавляться от российского имущества, приезжать в Россию они теперь считают опасным. Часть моих весенних респондентов летом вернулись в Россию, но после 21 сентября снова уехали.

Границы понимания

Разница между уехавшими и оставшимися несогласными по многим критериям (реакция на начало войны, политические взгляды) не очень велика. Представителям обеих групп сложно, хотя и по разным причинам. И те, и другие уже год испытывают большой стресс, вызванный обстоятельствами, в которых они не хотели оказаться. Жизнь изменилась коренным образом, назад дороги нет. Казалось бы, в политическом смысле это единая группа, внутри которой должно царить согласие. Но это не всегда так. Иногда линией раздела становится понимание коллективной или личной вины и ответственности обеих сторон.

Мои уехавшие респонденты мало говорили об этом. Практически никто из них не обвинял остающихся в большей (по сравнению с ними самими) вине и ответственности. В основном они и сами себя виноватыми не чувствуют: «Мы делали, что могли. Наверное, могли сделать больше, но не очень понятно что».

Более трети уехавших страдают из-за различий с близкими (родителями, родственниками, друзьями) в политической позиции. Иногда накал достигает такого масштаба, что можно говорить о холодной гражданской войне. Были респонденты, которые со слезами рассказывали, какими страшными словами награждали их самые близкие родственники из-за того, что они покинули Россию. Слово «предатель(ница)» было еще относительно мягким. Кто-то слышал: «Ты — подстилка Запада».

В некоторых случаях происходил полный разрыв отношений, в других временный, а спустя несколько месяцев связь через интернет с разговорами на нейтральные темы восстанавливалась. Весной проблема была в самом факте отъезда, осенью, с началом мобилизации — в нежелании (по мнению родных) защищать Родину. Некоторых осуждали друзья — за то, что они предпочли легкий путь (сбежать), не попытались сделать что-то полезное.

Намного острее проблему коллективной вины и ответственности переживают остающиеся. Многие из них уверены, что ответственность возлагают только на них. Кто это делает? Те, кто спрашивает их, почему они не уезжают, — этот вопрос воспринимается как укор. Иногда аналогичным образом воспринимаются намеки или открытые высказывания знакомых о том, что находиться в России в ситуации войны безнравственно, в таком случае ты поддерживаешь войну своим молчанием и налогами. Но гораздо чаще речь идет об обсуждениях в соцсетях того, как правильно и неправильно поступать, раз уж ты остался. Оставшиеся остро реагируют на высказывания уехавших, осуждающих отсутствие открытых выступлений против войны в России и рассматривающих это как ее молчаливую поддержку.

Особенно остро воспринимаются упреки со стороны известных людей. Некоторые давно уехавшие эмигранты объясняют остающимся, что они не имеют права жить прежней жизнью, бывать на концертах и в театрах. Если ты находишься в государстве-агрессоре, у тебя нет морального права на развлечения. Это вызывает у остающихся особенную обиду, тем более что в своей ленте они видят десятки анонсов выступлений российских артистов в разных странах. «Им можно, а нам нельзя? Но ведь нам жить намного страшнее и тяжелее». Иногда появляются соображения экспертов, что остающиеся только прикрываются невозможностью уехать, на самом деле им не хватает решительности. Остающиеся воспринимают такие слова как попытку вызвать у них чувство вины за происходящее, сняв эту вину с уехавших. Репосты подобных публикаций, тиражирование их фрагментов создают впечатление, что это мнение большинства уехавших. Поэтому тема вины и ответственности вызывает их повышенное внимание, желание оправдаться, а иногда и перейти в наступление.

На прямой вопрос анкеты «Согласны ли вы с мнением, что остающиеся в России люди несут коллективную вину и коллективную ответственность?» только 15% остающихся дали ответ «да» или «скорее да». Остальные 80% так не считают, причем 60% выбрали в качестве ответа твердое «нет». Не согласны респонденты и с тем, что их вина и ответственность выше, чем у уехавших (8% против 88%).

От обычных людей очень мало что зависит, полагают остающиеся. При этом они могут делать что-то полезное для страны и для других (так считают почти 90% опрошенных). Остающиеся считают себя жертвами, заложниками, но не виновниками. Об этом они пишут очень эмоционально:

• Люди, не имеющие права выбора и голоса, не могут влиять на ситуацию, соответственно, не могут быть за нее ответственны. 
• Мы ничего не можем, страх и память 1937 года парализуют.

Респонденты доказывают, что, если коллективная вина и ответственность существуют, относиться они должны в равной мере и к оставшимся, и к уехавшим. Хотя бы потому, что все происходящие сейчас события назревали давно.

Принятие позиции жертвы означает лишение себя субъектности, отказ от нее, а потому и отказ от ответственности. Обстоятельства у многих остающихся несогласных таковы, что эта позиция вполне закономерна.

Уехавшие тоже во многом чувствуют себя жертвами, хотя и не заложниками. Их поддерживает чувство, что, уехав, они выразили свое несогласие с происходящим, в отличие от многих остающихся. 

В ответах части остающихся на анкету есть попытки примирить две стороны, показать, что они принадлежат к одной группе — группе несогласных. Многим претят эти разборки: «Мы все в одной лодке. Нет смысла искать коллективных виноватых среди жертв. Так виновные останутся без вины». 

Возможное решение проблемы коммуникации между уехавшими и остающимися несогласными точно сформулировано в последней цитате. Хотя жертвенная позиция не предполагает действий, а только легитимирует беспомощность, уехавшим и остающимся необходимо перестать винить друг друга. Намного важнее говорить не о том, кто более виноват, а о том, что нужно делать в нынешней ситуации уехавшим и остающимся в зависимости от их возможностей. А обвинения, поучения и попытки приписать вину другим совершенно непродуктивны.