«Вот, к примеру, Ялмар Шахт в юбке. Героически обеспечивает финансовым топливом машину массовых убийств. Разумеется, исключительно ради того, чтобы „интеллигенции в стоптанных ботинках“ платили зарплаты и пенсии. А вы хотели бы, чтобы немецким старикам перестали регулярно платить пенсии году эдак в 1942-м?» — иронизировал над главой российского Центрального банка Эльвирой Набиуллиной колумнист портала «Грани.ру». При этом он ссылался на статью «Медузы», из которой следует, что сравнение с Шахтом приходит в голову не только публицистам, но и коллегам Набиуллиной: «У нас в ЦБ многие Ялмаром Шахтом интересуются».
С Шахтом сравнивают и других российских системных либералов.
«Ялмар Шахт занимался тем же самым… Заставить Алексея Кудрина выводить экономику из кризиса никто не может; это его личное желание, личное стремление сделать этот режим попрочнее, чтобы он дальше мог кого-то избивать, сажать, убивать», — комментировал новое назначение Кудрина бывший первый зампред Центробанка Сергей Алексашенко.
«Я считаю, что в России реален только один национальный проект при позднем Путине, этот национальный проект называется „война“… Когда Гитлер был у власти, директором Центробанка германского был такой Шахт, известный, довольно адекватный экономист. Он помогал Гитлеру экономические проблемы решать до поры до времени. В результате все это было использовано только для одного, только для того, чтобы немецкую экономику подготовить к войне», — предупреждал политолог Игорь Эйдман.
«Раньше я называл их российскими ялмарами шахтами — всех этих кудриных, силуановых, улюкаевых, орешкиных, набиуллиных, грефов и т. д. Но в 2019 году (и даже намного раньше) стало очевидно, что они хуже, чем Ялмар Шахт», — рассуждал известный блогер Слава Рабинович.
В России системными либералами принято называть людей, которые выступают за реформы, но считают, что провести их можно, только будучи частью существующей властной системы. Например, экс-министру финансов Кудрину Россия обязана устойчивой бюджетной системой, а главе Центробанка Набиуллиной — устойчивой денежной и банковской системой. Проблема в том, что, чтобы сохранять свои возможности, системным либералам все время приходится идти на компромиссы. Например, молчать о войне с Украиной или о репрессиях против оппозиции, называть воровство путинских друзей «накоплением дисбалансов в экономике» и т. п. Так они жизнью показывают, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Большинство из них сегодня можно назвать либералами только в виде издевки.
Российские реформаторы, по немецким меркам, сегодня находятся где-то во второй половине 1930-х. Негласный контракт с новым Гитлером и страх не дают им возможности публично рассказать о своих взглядах
Ялмар Шахт прошел весь этот путь. Он прославился в 1920-е, когда возглавил немецкий Рейхсбанк и сумел победить гиперинфляцию — до него грошовая зарплата рабочего исчислялась сотнями миллиардов марок. Он укрепил свою репутацию реформатора в 1930-е, когда в качестве министра экономики и главы Рейхсбанка победил безработицу и увеличил немецкий экспорт.
Поначалу Шахт хорошо ладил с Гитлером, который высоко ценил его профессионализм и готовность к компромиссам. Шахт не разделял нацистскую идеологию и вступался за своих еврейских сотрудников, но он не мог отказаться от Золотого почетного знака партии (по его словам, «это очень помогало в пользовании железнодорожным транспортом, в обслуживании автомобиля, бронировании номеров в отелях и т. д.»). Шахт не боялся критиковать Гитлера по своей, экономической, теме (в духе — репрессии в отношении евреев разрушают инвестиционный климат), но он же, например, произнес и хвалебную речь на день его рождения: «С безграничной страстью пылающего сердца и безошибочным чутьем прирожденного государственного деятеля Гитлер в борьбе, которую он хладнокровно и целенаправленно вел в течение 14 лет, завоевал душу… народа».
По мере того как Гитлер и его друзья сходили с ума, отделять экономику от политики становилось все труднее: политика требовала больших госрасходов, которые торпедировали усилия Шахта по сохранению финансовой стабильности. Ко Второй мировой Шахт потерял свои основные посты, но оставался в правительстве в качестве министра без портфеля до Сталинградской битвы. После неудачного покушения на Гитлера в 1944 году, тот посадил Шахта в концлагерь — в заговоре он прямо не участвовал, но связи с заговорщиками имел. Шахту повезло: его не казнили, он дождался союзников, его оправдал Нюрнбергский трибунал, а потом сначала осудил, а затем оправдал немецкий суд по денацификации. Через четыре года после того, как Гитлер его посадил, в 1948 году, он вышел на свободу уже в другой Германии и дожил до 93 лет.
Российские системные либералы сегодня находятся где-то во второй половине 1930-х. Негласный контракт с новым Гитлером и страх не дают им возможности публично рассказать о своих взглядах. К счастью, Шахт оставил подробные мемуары, из которых ясно, что сегодня может быть в голове у его российских коллег. Вот выдержки из книжки Шахта.
Зачем идут на работу к Гитлеру
После бессилия и слабости предыдущих кабинетов, которые допустили рост безработицы до шести миллионов, итоги выборов… позволяли мне впервые надеяться на возможность прихода к власти устойчивого и энергичного правительства. Мотив, который побудил меня выйти из... уединения, исходит во многом из того, что я узнавал из случайных разговоров с национал-социалистическими политэкономами. Если [такие] люди… возьмут под свой контроль банковскую и монетарную систему, то это, как я мог уже видеть, будет означать крах германской экономической политики, несмотря на парламентскую силу правительства Гитлера… Я считал своим долгом предотвратить эту угрозу. Поэтому дал Гитлеру понять устно и письменно, что, если он придет к власти, я не откажусь сотрудничать с ним. Позднее это поставили мне в вину. Но ни тогда, ни по прошествии времени я не встречал предложений какой-либо альтернативы канцлерству Гитлера...
Мне случилось присутствовать в комнате с группой его соратников, когда он [Гитлер] впервые обратился к немецкому народу по радио. Его речь начиналась словами: «Дайте мне четыре года». Мне показалось, что я впервые имею возможность заглянуть в душу этого человека… Я ощущал его внешнее и внутреннее волнение, которое не было простым «разыгрыванием роли», но реальным состоянием. Это укрепляло мою надежду на возможность направить этого человека на истинный путь...
В середине марта 1933 года Гитлер послал за мной… «Вы готовы снова принять на себя руководство Имперским банком?..» Этот вопрос задавал мне канцлер, с мировоззрением и пропагандой, с методами политической борьбы и даже отдельными акциями которого я часто не соглашался. Должен ли я отказаться от предложения, руководствуясь такими соображениями, или обязан посвятить всю свою энергию спасению шести с половиной миллионов человек от безработицы?
«Я ощущал его [Гитлера] внешнее и внутреннее волнение... Это укрепляло мою надежду на возможность направить этого человека на истинный путь»
Поскольку мне предоставлялась теперь возможность покончить с безработицей, все другие соображения должны были отступить на задний план… «Я готов возобновить работу в качестве председателя Имперского банка», — [ответил я]...
Время от времени Гитлер обсуждал со мной положение с иностранной валютой… В одном случае я участвовал в общей дискуссии в его кабинете… «Что бы сделали вы, господин Шахт, если бы были министром финансов?» Я ответил сразу и прямо: «Никогда бы не делал закупок больше, чем имею средств на оплату, и покупал бы как можно больше у тех стран, которые покупают у меня».
[А потом] мне неожиданно позвонили… [Гитлер] сообщил, что у него из головы не выходит наш последний разговор… «Господин Шахт, не могли бы вы в дополнение к своим обязанностям председателя Имперского банка заняться также руководством министерства экономики?»
Снова я столкнулся с трудным решением. Направления, по которым развивалась партия, манера ее боссов вмешиваться во все сферы управления, их стремление захватить в свои руки как можно больше власти, их вражда к евреям, выставление ими церкви на посмешище — все это становилось так же очевидным для меня, как и для всего остального мира. И я горячо осуждал это. Отвратительнее всего были события, связанные с путчем Рема четырьмя неделями раньше. В какой позиции, спрашивал я себя в то время, можно начать обуздание или предотвратить злоупотребление властью в правительстве и партии? Оставалась одна, и только одна, возможность работы изнутри. Это возможность использования самой правительственной деятельности для борьбы с эксцессами системы и направления ее политики по верному пути. В качестве министра экономики я располагал бы большими возможностями осуществить свои идеи на практике, чем в ранге председателя Имперского банка.
«Прежде чем принять новую должность, мне хотелось бы знать, как, по вашему мнению, я должен вести себя с евреями?» — «В экономических вопросах евреи могут вести себя так же, как до сих пор», — ответил Гитлер.
Я выразил в принципе согласие принять предложение, но хотел прояснить предварительно один вопрос. «Прежде чем принять новую должность, мне хотелось бы знать, как, по вашему мнению, я должен вести себя с евреями?» — «В экономических вопросах евреи могут вести себя так же, как до сих пор». Я запомнил этот ответ и приводил его позднее, когда имел случай обсуждать вопрос о преследованиях евреев Гитлером...
После краха Германии немецких государственных, земельных и общинных деятелей постоянно обвиняли в явной готовности предлагать свои услуги «преступнику» Гитлеру. Однако при правлении Гитлера они постоянно получали средства, позволявшие им заниматься проектами, которые они давно хотели осуществить, но не могли этого сделать при прежних правительствах. Многие из них испытали подъем позитивных эмоций от того, что наконец смогли снова выполнять действительно нужную руководящую работу. Анализ национал-социалистической «философии» совершенно их не интересовал: все, чего они желали, заключалось в немедленных мерах правительства с целью поощрения деловой активности и удовлетворения потребностей населения. Множились сообщения из отдельных земель и общин, свидетельствовавшие о том, что безработица сократилась или даже исчезла вовсе.
Что касается «философского» мировоззренческого конфликта, то ему следовало происходить в высших сферах. В рейхстаге… [А рейхстаг] сдал свои контролирующие полномочия без всякой нужды, создав таким образом легальную основу для практически всех мер, к которым Гитлер прибегал впоследствии вопреки бывшей конституции.
Как работается под Гитлером
Когда мы встретились [с Гитлером] однажды в ноябре 1932 года, я спросил его, настаивает ли он на вступлении в партию как условии сотрудничества. К моему большому облегчению, Гитлер дал отрицательный ответ. Я никогда не принял бы подчиненную должность под партийной юрисдикцией. Я хотел сохранить свою свободу, никогда не был членом этой партии...
Враждебность партии не могла… помешать моим попыткам повести Гитлера по правильному пути. 3 мая 1935 года я принял участие в круизе… вместе с Гитлером, группой министров и их окружением. Перед встречей с Гитлером я подготовил краткий меморандум по важным для меня вопросам и вручил документ ему лично. Разумеется, я формулировал меморандум сообразно менталитету фюрера. Если я желал добиться от него каких-либо результатов, то должен был стать как можно ближе к его уровню.
Гитлер прочел документ и сразу послал за мной, чтобы объяснить отсутствие необходимости для меня смотреть на вещи столь трагично — с течением времени, по его мнению, все образуется.
В меморандуме… в частности, говорилось… «Еврейский вопрос… Бешеное преследование отдельных евреев под руководством или с ведома партийных групп, а также неспособность государства предпринять эффективные меры противодействия этому вызывают усиление еврейского бойкота германских экспортных товаров. Ведь каждый инцидент, даже самый малый, преувеличивается и широко оглашается за рубежом… Гестапо. Ни один серьезный политик не будет отрицать роль гестапо как органа защиты против коммунизма и других сил, враждебных государству. Однако деятельность гестапо выходит за эти рамки: многочисленные аресты, отправка в концентрационные лагеря и т. д. происходят часто даже без знания задержанными лицами того, за что их арестовали, и нередко без наличия вины арестованного человека, по одному лишь подозрению. Верно, что министр внутренних дел издает приказы, согласно которым такие аресты не разрешаются, но этим он только делает из себя посмешище, потому что гестапо не обращает никакого внимания на такие приказы… Действия гестапо навлекают на нас презрение всего мира, и это презрение может перейти в открытую враждебность…»
Не думаю, чтобы кто-нибудь еще в окружении Гитлера указывал ему столь же прямо и откровенно на ошибки и просчеты его системы…
Туманные заверения [Гитлера] после ознакомления с моим меморандумом не удовлетворили меня. Я пошел дальше и на открытии… Восточной ярмарки в Кенигсберге (Восточная Пруссия) выступил с речью… Датский… поэт Кай Мунк писал [про нее]: «Дайте нам закон для евреев в нашей стране — вот нынешний лозунг Шахта, звучащий на всю Германию и являющийся прямым вызовом Геббельсу. Шахт или Геббельс, выбор между этими двумя именами. Кем и каким будет Гитлер, зависит от этого выбора»…
«Господин Шахт, вы были совершенно правы, когда сказали, что мы „все в одной лодке“» — это было единственное, что Гитлер вспомнил из критической речи Шахта
Имея в виду экономическую политику в представлении газеты Volkischer Beobachter, авторитетного партийного органа, я критиковал отсутствие в ней оценки трудностей наших финансовых проблем: «…Какое сердце трепетно не откликнется на такие фразы: „Флаг значит больше, чем банковский счет“ или „Нация, а не национальная экономика имеет первостепенное значение“. Такие сентенции обезоруживающе точны, но какая от них польза для экономиста в практической работе? Когда я недавно привлек внимание к тому, что в германскую экономику не следует вносить смятение, я прочел, что вопрос о мере, рассчитанной на смятение национальной экономики, является признаком либерализма. Мое предположение, что способность нашей нации к самозащите предполагает концентрацию всего — а под всем я имею в виду наши экономические и финансовые усилия, — отмели замечанием, что в настоящее время только старые бабки спрашивают с испугом: кто заплатит за все это? Рискуя получить ярлык старой бабки, я хочу подчеркнуть со всей убежденностью, что вопрос о том, как реально осуществить задачу, порученную нам, вызывает у меня серьезное беспокойство. Приукрашивать серьезность задачи, стоящей перед Германией, несколькими дешевыми фразами не просто бессмысленно, это ужасно опасно».
Примерно через неделю после Кенигсберга мне пришлось встретиться с Гитлером по другому поводу. Он старательно избегал критических замечаний в адрес моей речи, из которой процитировал лишь одно предложение: «Господин Шахт, вы были совершенно правы, когда сказали в Кенигсберге, что мы „все в одной лодке“».
Чем кончается работа с Гитлером
В 1937 году я попытался установить, на поддержку каких группировок можно положиться, чтобы свергнуть гитлеровский режим. Могу заметить только, что ученые сидели смирно и слушали наиболее абсурдные речи национал-социалистов без малейшей попытки возразить. Помню, как ведущие предприниматели покинули мою прихожую и устремились к Герингу, когда увидели, что я перестал что-то значить для делового мира. Короче говоря, опереться на эти группы было невозможно. Единственной надеждой оставались генералы, армия, тем более что можно было рассчитывать на оппозицию даже в преторианской гвардии СС… Всю войну я искал подходы к генералам, которые могли принести хоть какую-то пользу…
22 июля [1944 года] Гитлер лично подписал ордер на мой арест. Делая это, он пребывал в состоянии ярости, и его замечания обо мне носили явно злобный характер. Ему серьезно мешали мои «негативные действия». Для него было бы лучше расстрелять меня до начала войны.
[Вину в развязывании агрессивной войны] категорически отрицаю… Я как-то говорил Гитлеру: «Существуют только две причины… которые могут обрушить национал-социалистический режим, — война и инфляция». Я предполагал инфляцию в недалеком будущем. В то время я все еще полагал, что можно предотвратить возможность того, чтобы за инфляцией последовала война… Я не желал, чтобы он готовился к агрессивной войне, и не собирался помогать ему в этом деле… Я не знаю никого в стране, кто в этом смысле сделал бы больше чем я. Я предупреждал против излишних расходов на вооружение. Я затруднял, если хотите, саботировал чрезмерный рост военных расходов своей экономической политикой...
Во время суда по денацификации, которому я подвергся после краха Германии, против меня неоднократно выдвигалось одно и то же идиотское обвинение: «Если бы вы не помогли Гитлеру, он бы обанкротился в своих усилиях». Я отвечал с понятной горячностью: «Не могу поверить, что успех Гитлера зависел только от меня. Он нашел бы другие способы и других помощников. Он был не из тех людей, которые готовы сдаться. Вас, сэр, обрадовало бы, если бы Гитлер погиб без моей помощи. Но с ним бы погиб и весь рабочий класс Германии. Даже вы не стали бы оправдывать это»...
Я… рушил финансовые планы Гитлера, и по существенной причине. Я не желал, чтобы он готовился к агрессивной войне, и не собирался помогать ему в этом деле. Фактически я наложил эмбарго на использование тех средств Имперского банка, в которых был заинтересован Гитлер. Он был вынужден обращаться к крупным банкам, и легко представить его отношение ко мне… [Но] если бы я сказал Гитлеру, что больше не дам ему денег, потому что он готовит войну, то уже не был бы здесь и не имел бы удовольствие вести столь ободряющий разговор... Мне пришлось бы консультироваться со священником, и это было бы одностороннее действо, поскольку я лежал бы молчаливо в могиле, пока священник произносил молитву за упокой...
Я совершил много ошибок, многого не понимал, но я никогда не шел против своих убеждений или против совести… Человек, под властью которого мне удалось искоренить безработицу и восстановить торговый баланс, уничтожил все это позднее своей политикой войны. Мои критики ухватились за это как за повод для обличения моей работы… как преступления. Ну и пусть! По этому вопросу вынесет приговор история. Она спросит также, что делали мои критики для предотвращения катастрофы.