Ровно год назад, 17 января 2021-го, Алексей Навальный вернулся в Россию и немедленно, прямо в аэропорту, был задержан. Думаю, лишь немногие люди, особенно прочно обосновавшиеся в иллюзорном мире российской пропаганды, действительно верят в то, что заключение Навального — это заслуженное наказание за преступления по делу «Ив Роше Восток», которое Европейский суд по правам человека признал сфальсифицированным. Реальные причины преследования Навального состоят в его политической деятельности.
Конечно, Навальный мог бы избежать такой участи, если бы остался в Германии. Российские власти отчетливо намекали, что за возвращением последуют арест и тюрьма. Но Навальный принял то решение, которое принял. Так что Навальный — это не просто политический заключенный, а человек, по существу добровольно отправившийся в политическое заключение. Этот его статус неоспорим, и обсуждать тут особенно нечего.
Последствием того, что Навальный стал политическим заключенным, оказалось его окончательное закрепление в другом статусе — в статусе политика. Не только для российской пропаганды, но и для зарубежных СМИ Навальный в течение длительного времени оставался «блогером», «общественным деятелем», «борцом с коррупцией». Каждое из этих определений несло в себе долю истины, но ни одно из них давно не соответствует реальной роли Навального. Уже в ходе думской кампании 2011 года он проявил себя как наиболее эффективный лидер российской оппозиции, действия которого смогли — впервые за долгий срок — нанести серьезный ущерб системе контролируемых выборов, на которой зиждется российский авторитаризм. В течение последнего десятилетия влияние Навального только росло. Фактически он возглавил политическую борьбу против российских властей. Поэтому, собственно, и оказался в тюрьме.
Из тюрьмы — в правительство
К сожалению, мы живем в мире, в котором оппозиционным политикам случается попадать в заключение по уголовной статье.
Совсем недавно лидер оппозиции Мьянмы, Аун Сан Су Чжи, была приговорена к четырем годам заключения за то, что у ее охранников были незарегистрированные переговорные устройства. Против нее открыто еще несколько уголовных дел, и есть все основания полагать, что если власть в Мьянме не сменится, то Аун Сан Су Чжи проведет остаток своих дней в тюрьме. Можно также уверенно прогнозировать, что если военные в Мьянме вернутся в казармы, то Аун Сан Су Чжи — доживи она до этого момента — станет лидером Мьянмы.
Есть несколько исторических прецедентов такой перемены участи. Наиболее яркий эпизод — это, пожалуй, история венгерского коммунистического политика Белы Куна, который в 1919 году стал фактическим руководителем страны немедленно после выхода из тюрьмы. Впрочем, об этом мало кто помнит. Зато на слуху история южноафриканского политика Нельсона Манделы, который провел в тюрьме 27 лет, а через четыре с небольшим года после освобождения, в 1994 году, стал президентом ЮАР.
Мандела попал в заключение во времена простодушнее нынешних, так что власти ЮАР вовсе и не отрицали, что причины его преследования — политические. Более того, по закону Мандела был не только экстремистом, но и террористом, потому что он возглавлял боевую организацию Африканского национального конгресса (АНК), которая действительно совершала насильственные акты, вела вооруженную борьбу против правительства. По словам самого Манделы, будучи убежденным сторонником ненасильственных методов борьбы, он после нескольких кровавых расправ полиции над участниками мирных протестных акций пришел к выводу, что пора взяться за оружие. Кроме того, Мандела был «иностранным агентом». Он обвинялся в совершении преступлений, эквивалентных государственной измене, на основании его связей с компартией, которая действительно пользовалась материальной поддержкой СССР и во многом руководствовалась рекомендациями советских товарищей.
«Мы живем в мире, в котором оппозиционным политикам случается попадать в заключение по уголовной статье».
Понятно, что большую часть времени, проведенного Манделой в тюрьме, его роль в руководстве движения против апартеида была очень скромной. Он оставался лишь формальным лидером и символом. Между тем, АНК продолжал заниматься именно тем, за что был осужден Мандела: вел вооруженную борьбу против правительства, укреплял связи с СССР и его одиозными союзниками вроде ливийского диктатора Муаммара Каддафи и получал от них массированную помощь, обзавелся сетью баз за рубежами страны. В какой-то момент руководство ЮАР пришло к выводу, что не сможет силой подавить движение против апартеида. Тогда Манделу выпустили из тюрьмы и вступили с ним в переговоры, по итогам которых власть в ЮАР сменилась.
Зададимся вопросом: почему лидеры ЮАР заключили сделку именно с Манделой — признанным террористом и «иностранным агентом» — а не с каким-нибудь более умеренным противником вроде недавно скончавшегося архиепископа Десмонда Туту? Архиепископ пользовался значительным политическим весом в ЮАР и международным авторитетом. Он стал лауреатом Нобелевской премии мира задолго до Манделы. Но на роль главного переговорщика от оппозиции не подошел, потому что, невзирая на все свои достоинства, решающим влиянием на наиболее важную силу оппозиции он не пользовался.
Годы ожесточенной борьбы не прошли для АНК бесследно. Он радикализировался. В его руководстве обосновались люди крайних взглядов, убежденные черные националисты, стремившиеся избавиться не только от апартеида, но и от белого населения вообще, и коммунисты, собиравшиеся, естественно, после прихода к власти экспроприировать всех экспроприаторов. Умеренный архиепископ не был для них авторитетом. Но не признать авторитет Манделы они не могли.
Так террорист и «иноагент» Мандела оказался единственной оппозиционной фигурой, дававшей южноафриканскому правящему классу шанс на политический компромисс, а значит, на выживание в обновленной стране. Постфактум можно констатировать, что этот шанс — при активном участии Манделы — действительно был реализован. Мало кто знает, но Национальная партия ЮАР, когда-то партия власти в системе апартеида, ныне — наряду с коммунистами — является составной частью правящего АНК. В отличие, кстати, от некоторых наиболее радикальных лидеров борьбы против апартеида, от которых Мандела избавился вскоре после выхода из тюрьмы. Ни тотальной чистки белого населения, ни пролетарской диктатуры в ЮАР так и не случилось.
Между властью и оппозицией
Вы скажете: какое отношение все это имеет к нынешней России? И правда, различия огромны. Хотя российская Фемида и признала структуры Навального экстремистскими, ничего особенно радикального в них не было. Даже российские пропагандисты, с их страстью к фантастическим преувеличениям, не решились приписать сторонникам Навального террористические намерения. Эти структуры были значительно слабее, чем южноафриканская оппозиция даже на самом начальном этапе ее борьбы, и ныне они полностью разгромлены.
Однако, как заметил Гегель и любил повторять Маркс, «крот истории роет медленно, но роет хорошо». Недавние события в Казахстане показывают, как неожиданно все может поменяться. Конечно, причиной волнений в соседней стране стали не 20 тысяч боевиков, неизвестно откуда приехавших в Казахстан по неизвестно чьей наводке, а резкое ухудшение экономической ситуации в сочетании с рассогласованностью действий элит на фоне транзита власти. А высокий уровень насилия был во многом обусловлен отсутствием в Казахстане политической силы, способной говорить от имени протестующих. Исключить такой поворот событий в России можно лишь при зашкаливающем уровне государственнического оптимизма. И, как кажется, сами российские власти его отнюдь не исключают.
С этой точки зрения, у Навального есть шанс сыграть роль российского Манделы. Протестное движение, которое сможет противостоять насильственным действиям властей вроде тех, что мы видели в феврале прошлого года, радикализируется по определению. Люди, идущие на серьезные риски для своей жизни и свободы ради политических целей, часто стремятся к полному устранению противника. И даже когда их лидеры приходят к выводу, что ценой победы должен стать компромисс, отказаться от радикализма без ущерба для собственных позиций им бывает трудно. Нужна авторитетная фигура, гибкость которой не сдерживается ожесточением последних битв. А более авторитетного оппозиционера, чем Навальный, в России сейчас нет.
«Навальный — это не просто политический заключенный, а человек, по существу добровольно отправившийся в политическое заключение. Этот его статус неоспорим, и обсуждать тут особенно нечего. Последствием того, что Навальный стал политическим заключенным, оказалось его окончательное закрепление в другом статусе — в статусе политика».
Остается открытым вопрос о том, будет ли сам Навальный готов к такой роли. Заключение ожесточает людей, но пока признаков такого ожесточения у Навального не видно. Он остается собой — ироничный, но в то же время уверенный в себе; по-прежнему способный обращаться к своим сторонникам на их языке. Обнадеживает и то, что Навальный состоялся как профессиональный политик демократического типа. Он прошел политическую школу в «Яблоке», создал несколько организаций, участвовал в выборах, и на каждом этапе проявлял себя не как бескомпромиссный догматик, а как человек, способный договариваться с людьми других взглядов. А это — ключевое для политика качество.
В связи с этим нельзя не упомянуть о постоянно муссируемой теме «национализма» Навального. На мой взгляд, последовательным, идейным националистом Навальный никогда не был. Его давние высказывания, служащие основанием для обвинений в национализме, носили тактический характер и свидетельствовали, скорее, о сугубо политическом стремлении расширить круг сторонников оппозиции.
В будущем умеренный национализм Навального — искренний или тактический — может послужить важным подспорьем при взаимодействии с политическими силами, которые займут свое место на российской политической сцене. Десятилетия ожесточенной ксенофобской пропаганды со стороны властей не могут пройти бесследно, и понятно, что в любой предстоящей трансформации националисты будут играть ту или иную роль. Стало быть, переговорщик от лица оппозиции должен быть способным к какому-то сочетанию либеральной и националистической риторики. Навальный такую способность когда-то продемонстрировал, и она может быть востребована на новом повороте истории.
Гораздо более важный вопрос состоит в том, будут ли сами российские власти готовы адекватно воспринять роль Навального как возможной компромиссной фигуры. Понятно, что вести переговоры с человеком, которого лидер режима не хочет даже называть по имени, этот режим не захочет. Но ведь и ни с кем другим — тоже не захочет. Путин, в отличие от Навального, не прошел настоящей школы внутриполитической борьбы. Его представление о компромиссе (вполне проявившиеся в недавней внешнеполитической коллизии с «гарантиями безопасности») сводится к простой формуле «прими мои условия, а не то я рассержусь и сделаю всем больно». По этому поводу замечу лишь, что переговорщиками от властей в будущем, о котором идет речь, могут оказаться другие люди, и приведу русскую пословицу: «Нужда заставит калачи есть». Южноафриканские расисты не особенно хотели вступать в переговоры с Манделой, но пришлось за неимением альтернативы.
Я не знаю, станет ли Навальный российским Манделой. Но само его присутствие в российской политической жизни дает шанс на то, что накапливающиеся ныне проблемы найдут относительно безболезненное, не совсем мучительное для народа страны, разрешение. Это фактор слабой, но все-таки надежды.