На глазах у матери кадыровец изнасиловал ее дочь

Украинские власти периодически заявляют об изнасилованиях украинских женщин, подростков и детей российскими солдатами. В понедельник стало известно, что украинская прокуратура не нашла подтверждений большинствуа историй об изнасиловании российскими военными, о которых рассказывала бывшая омбудсмен Людмила Денисова. Но пережитом сексуализированном насилии все равно свидетельствуют многие украинки.

«Важные истории» поговорили с украинской психотерапевткой, создательницей проекта Psy for peace Василисой Левченко о том, почему украинские женщины пока не идут с этими заявлениями в прокуратуру и о том, какую травму им приходится проживать. 

— Почему женщинам, которые пережили сексуализированное насилие, сложно обращаться за любой помощью?

— Любое воспоминание о травматической ситуации — прокручивание его в голове, озвучивание — для организма нет разницы, реальная это ситуация или воспоминание о ней. Такой же выброс кортизола, такое же оцепенение, боль. Почему наши бабушки и дедушки заговорили об ужасах войны через сорок лет после ее окончания? Психика немножко интегрировала этот опыт. 

Сейчас психологическая помощь иногда состоит в том, чтобы сидеть перед клиентом и говорить: «Я тебя вижу. С тобой все в порядке. Ты здесь, ты в безопасности». И много первых встреч может происходить именно вот так, пока человек не придет в себя и не ощутит, что он в безопасности. 

Кроме того есть социальный стыд: сама виновата, не смогла себя защитить, не дала должный отпор, не изуродовала себя предварительно, чтобы ее не захотели. Очень много стыда и униженности, переживания себя каким-то испорченным, помеченным, заклейменным, грязным. Давать этому место — это очень больно.

— Для этих жертв что-то может стать справедливостью? И когда вообще могут начаться судебные процессы против насильников? 

— Смутно верю, что кто-то будет наказан (сейчас в Украине готовятся к заочному суду над российским военным, который убил мужчину и трижды изнасиловал его жену. – Прим. ред.). Я понимаю, что жертвам будет очень травматично присутствовать на судах и давать показания минимум три раза, поэтому я настаиваю при разговорах с прокуратурой: не трогайте жертв, пока они не будут готовы давать показания сами. 

Материальная компенсация не способствует залечиванию травмы. Многие отказываются, когда им предлагаешь так помочь. Они говорят: «Это не вы проводили надо мной эти “опыты”, от вас не могу принять эту помощь». Когда собирают деньги на помощь конкретной жертве, это может быть травматично для нее: надо же ее деанонимизировать, чтобы деньги закинуть. Это может быть унизительно. Человек переживает себя в состоянии неполноценного, несостоятельного. Идеи «давайте соберем жертве на что-то, а потом на этом попиаримся» — еще более травмирующие, чем отсутствие этого повышенного внимания.

— А наказание виновника может успокоить жертву? 

— Думаю, это больше отразится на психологическом состоянии свидетелей и родственников, этим людям точно станет легче от восторжествовавшей как будто бы справедливости. Но часто бывает так, что сама жертва даже не хочет знать, что происходит с ее мучителем. Если помните историю скопинского маньяка, вторая жертва категорически отказалась давать интервью, вплоть до того, что «я забаню этот источник, чтобы себя не ретравматизировать». Если кто-то окажется в тюрьме за свое преступление, это не отматывает время назад, фарш назад не прокручивается. 

— Когда к вам начали обращаться клиентки, пострадавшие от изнасилования российскими солдатами?

— В день в Psy for peace ежедневно поступает около 150 заявок [на помощь психолога]. С 9 марта к нам начали обращаться с запросами на работу с пострадавшими от сексуального насилия. Женщины пишут в заявке: «Я была в травмирующей ситуации», — они не всегда сразу указывают, что именно с ними произошло. 

Я связываю начало таких обращений с тем временным периодом, когда «доблестный» полк Кадырова стоял под Киевом. И со вторжением бурятов, которые ворвались в Ирпень, Гостомель, Ворзель. 

Также мы знаем о многих пострадавших женщинах, которым передали наши контакты, за каждоймы закрепляем психолога и ждем их обращения.

Эти женщины на данный момент восстанавливают свое физическое состояние. Они не могут разговаривать, сидят и просто плачут, говорят несколько фраз в день: «Я хочу пить и «Оставьте меня в покое». Пока не восстановится целостность хотя бы телесных покровов, сложно говорить о психологической помощи.

В нашей организации есть статистика обращений: чаще всего люди обращаются с тревогой — за близких людей, за имущество, за животных, которые с кем-то остались, опасения, связанные с ухудшением состояния на востоке Украины.

За все время войны у нашей организации было около ста заявок о сексуальном насилии. 

— Из каких регионов чаще всего обращаются за помощью? Из-под Киева? 

— По обращениям из-за насилия лидирует Киевская область и Полесье. У нас появилась практика: мы с социальными службами ездим в деоккупированные районы и общаемся с представителями общин различных сел. Там нам тоже дают некоторую статистику. Это только то, до чего мы дотягиваемся, сидя в Киеве. Но есть много и других территорий, которые сейчас оккупированы или были деоккупированы, Харьковская область, например. Там свои волонтеры. Мы делаем выводы, что масштабы насилия еще больше, потому что видим, как ведет себя русский солдат — все формы подавления и доминации для него хороши. То, что долетает до нас из СМИ, показывает, что масштабы огромные. Всем пострадавшим от изнасилования я предложила обратиться в прокуратуру, получить юридическую помощь с сохранением полной анонимности — ни один на это не согласился. Я понимаю, что мы об этом заговорим через десяток лет, потому что людям с этой темой очень тяжело к кому-то обращаться — и к психологу, и к юристам, и в медиа. Это такая деанонимизация стыдного процесса. Статистики по реальному количеству изнасилований на данный момент у нас пока нет и не может быть. 

— Со сколькими женщинами, пострадавшими от сексуального насилия, работали вы лично?

— У меня было три женщины: это были случаи в том числе и про сексуальные унижения, например использование каких-то предметов [для изнасилования] с целью унизить женщину. 

Одна женщина консультировалась про свою дочь. На глазах у матери кадыровец изнасиловал ее дочь. Мать спрашивала, как ей теперь общаться с дочерью. Девушка на тот момент была в больнице. В мае ей исполнилось 16 лет. Эта ситуация меня потрясла. Женщина позволила рассказывать мне этот кейс, но без имен. Ее запрос был — научиться разговаривать с дочерью после травмы, потому что дочь не разговаривала вообще. Женщина не захотела продолжать взаимодействие с психологом, потому что ей очень тяжело это вспоминать. Она получила одну консультацию, насколько мне известно, они сейчас находятся в волонтерском центре в Польше.

Часто свидетели насилия не могут сделать ничего, потому что предварительно русская армия связывает им руки за спиной кабельной стяжкой, пищевой пленкой. Это про превентивные меры, чтобы не нести ответственности за свои действия.

— Кроме подобных историй бывает, что одно изнасилование затрагивает значительно больше людей, чем только жертву. Получают ли те, кто узнает об этих случаях, травму свидетеля? 

— Меня мои подписчики просят, когда я выкладываю публикацию с подобным контентом, ставить дисклеймер, что здесь есть сцены насилия. У очень многих сейчас при обращении к психологу (даже не к волонтерам, а за деньги) чувство вины, что я сейчас занимаю чье-то место — того, кому сейчас «по-настоящему плохо». 

Люди сталкиваются с такими переживаниями: почему умерла эта женщина, а не я? Почему двухлетний ребенок погиб, а я нет, я же бесполезен!

— Тяжелее ли переживают насилие из-за того, что это происходит в военное время? 

— У людей и так шоковая травма, вы можете себе представить: за домом семьи стоят русские солдаты с «Градами» и обстреливают город, ничего нельзя сделать, лишний раз выйти из дома. Они под этими обстрелами замыкаются где-нибудь на кухне, где нет окон, и надеются, что эти люди их не убьют, если зайдут в дом. После чего это все равно происходит и отягчается сексуальным насилием, потерей близкого у тебя на глазах. Это называется острая шоковая травма, нередко это состояние усугубляет онемение, оцепенение, развивается посттравматический стрессовый синдром. 

Мне клиентка говорит: сейчас она в безопасности, поехала в деревню, сажает картошку, а для того чтобы посадить ее, с грядок надо убрать камни. И вот когда все начали кидать камни в жестяное ведро, она на каждый брошенный камень приседала, закрывая голову руками. Не могла продолжать нормальную жизнь. На это накладывается не только шоковое переживание: все мои опоры рушат, мой дом рушат, моим близким грозит опасность — тут еще это нарушение собственного достоинства, покушение на честь и на тело человека.

— Слышали ли вы о случая беременности после изнасилования российскими солдатами?

— Я работала с волонтером при польском реабилитационном центре: там находились женщины, которым надо было сделать аборт. Десятки женщин приехали в другую страну на реабилитацию, в том числе сделать аборт. 

— Остаются ли женщины, которые подверглись насилию, в тех же условиях?

— В основном не остаются, эвакуационные группы работают хорошо. Там [на территориях], где происходит сексуальное насилие, в основном и домов-то уже нет, люди сбиваются в общины по 14-15 человек в подвале, который еще не завалило. И дальше их эвакуируют. 

Иногда их насильно удерживают: у нас была коллективная заявка от 

14 женщин, которых удерживали, за ними закрепили психологов, они не все еще обратились за помощью. Они пережилисостояние безысходности, фрустрацию, когда теряется ощущение дня и ночи. Когда не можешь ничего контролировать, психическое состояние ухудшается. 

Именно к этому способу воздействия на психику обращается русская армия. Нет света, в любой момент могут войти, не дают спать, не дают пить. Виктор Франкл писал в своих дневниках заключенного: «Не знаешь ,что делать? Делай зарядку и чисти зубы». Но это можно делать в лагере, где есть режим, а в подвале нет режима и это наглухо убивает психику. 

Я не знаю, как эти люди будут восстанавливаться. В моей практике в русскоговорящем мире таких событий было не так много, я не сталкивалась с сопровождением жертв после такого воздействия. В теории я понимаю, что с этим делать, но я, честно говоря, не могу прогнозировать, через сколько человек сможет вернуться к довоенному быту. На данный момент у нас команда укомплектована докторами, психиатрами: ребята работают хотя бы над тем, чтобы человек начал есть, смог передвигаться сам. Не потому что физически истощен, а потому что любые проявления воли способствовали в этих травматических ситуациях возможности лишиться жизни. Поэтому любая волевая активность — даже поднести ложку ко рту — на данный момент им недоступна. Сейчас идет серьезная медикаментозная работа над тем, чтобы какой-то волевой импульс начал у них появляться. 

Обращаются за помощью в основном те, кто выехал — в Германию, в Швейцарию, в Европу. То есть, когда человек уже не переживает свою травму снова и снова. Про сексуальное насилие говорят в меньшей степени. Есть то, что больше переворачивает мир — длительное бесчеловечное обращение, когда можно было один раз в день выйти в туалет, один раз в день попить воды. Сексуальное насилие в такой ситуации — это, скорее, элемент звеньев цепи.

— В чем причина такой жестокости военных во время вооруженных конфликтов?

— Я думаю, что конкретно в случае Украины они это делают из садистских соображений. Доминация, демонстрация презрения. У нас есть власть и мы ее проявляем. Всегда это сопровождается вербальными унижениями: говорят, что вы украинки, бандеровки… 

— Случаи сексуального насилия со стороны российских военных единичные или массовые?

— Это сотни. И не только по отношению ко взрослым женщинам. По отношению к детям, подросткам, иногда к мальчикам. Я не работаю с детьми, но моя коллега работает с 14-летней девочкой. 

Классический сценарий: в дом приходят ребята, спрашивают, есть ли мужчины, если есть — выволакивают на крыльцо, расстреливают на месте, дальше заходят в дом, просят женщин их обслужить — подать еду, алкоголь. Дальше переходят к сексуальным действиям с формой пыток. 

Есть те, кто из Северодонецка: там нет фильтрационных лагерей, но есть истории: выезжают два автобуса, второй расстрелян. Случаи утраты близкого — это сплошь и рядом. Практически каждый человек, кто был на оккупированной территории, потерял от двух близких. Люди переживали ситуации, когда хоронили своего близкого, который погиб в результате обстрелов, прямо рядом с домом, потому что иначе невозможно.  

Еще мы работаем с людьми, которые готовятся к даче показаний, чтобы засвидетельствовать военные преступления. Очень много случаев пыток: оставляли каленым железом какие-то клейма, резали лица для того, чтобы продемонстрировать власть и доминацию. Действия, направленные не на сексуальное удовлетворение, а скорее на демонстрацию неуважения, презрения, собственной доминации, какое-то тупое самоутверждение очень тупое.

— Как воздействует на украинцев в целом то, что они узнают о таких страшных зверствах российской армии? 

— Есть понятие «генерализация травмы» — состояние, когда тебя обидел один человек, а ты обозлился на весь пол или на всю нацию. На самом деле мне больно это наблюдать, есть много вещей — искусство, кинематограф, культурное наследие, которое создавалось задолго до тех людей, которые рушат украинские города, но к этому сейчас будет отторжение.

Уже есть инициативы, что надо часть какой-то русской литературы убрать из школьной программы — это следствие генерализации травмы. Когда на все, что русское, распространяется клеймо оккупанта, насильника, захватчика. Это точно будет несколько поколений, происходит разрыв социального единства, которое было раньше.

Путин хотел нас денацифицировать и демилитаризировать, а получил то, что нас милитаризировали и нацифицировали. Все сейчас ломанулись покупать книги про УПА, Бандеру… Сейчас будет восход традиций гончарства, вышивки, эти вещи будут подниматься, станут опорными – и, это будет как раз очень непринудительная, мягкая добровольная национализация.

— Каково вам не как психологу, а как человеку, украинке, работать со случаями насилия со стороны российской армии? 

— Я понимаю, что никто этим заниматься не хочет. Желающих много, но чтобы как-то вывозить это — надо иметь стальные яйца. Я считаю, что у нашей организации они есть, мы в принципе занимаемся тяжелыми случаями. Изначально Psy for peace организована в 2020 году для белорусов, пострадавших от режима. Примерное понимание, что делать сейчас есть у всей команды, но никто не сталкивался с такими масштабами бедствия. За это кто-то должен брать ответственность, и мы готовы к этому. Мы сотрудничаем с прокуратурой, уголовным розыском, мы помогаем людям давать показания, оставляем контакты юристов…В этом бессилии невозможно быть в бездействии. Как себе это простить, если что-то умеешь, но не делаешь?