Школьники и студенты впервые масштабно вышли — или, во всяком случае, были замечены — на протестных митингах в 2017 году. Тогда молодые люди, в частности, участвовали в акции «Он нам не Димон» в поддержку политика Алексея Навального. Власти ответили на это репрессиями: преподаватели на уроках объясняли, чем вреден Навальный, школьников вызывали в Центр «Э», а их родителей штрафовали и даже увольняли.
С тех пор тезис «Навальный использует наших детей» постоянно звучит в речах чиновников и сотрудников бюджетных учреждений, на школьных уроках и университетских лекциях, в родительских чатах и соцсетях школ. Так, после митинга в поддержку Навального 23 января 2021 года пресс-секретарь президента Дмитрий Песков в очередной раз заявил, что протестующие «провоцировали детей и прикрывались [ими]». Следственный комитет также возбудил уголовное дело в отношении руководителя штабов Навального Леонида Волкова по уголовной статье о вовлечении несовершеннолетних в совершение противоправной деятельности.
Часто высказывания об опасности митингов сопровождаются сомнительной информацией: например, преподавательница Костромского машиностроительного техникума рассказывала студентам, что на митинге им дадут «водичку с нехорошими средствами», после чего они начнут выкрикивать лозунги. При этом непроверенной информацией делятся и подростки: например, снимают тиктоки о том, что на митингах будут распылять слезоточивый газ, — поэтому нужно взять с собой молоко, чтобы промывать глаза.
Александра Архипова, антрополог и участница группы «Мониторинг актуального фольклора» Института общественных наук РАНХиГС, изучает, как работают фейковые новости, слухи и городские легенды, а также проводит опросы митингующих. Она рассказала «Важным историям», зачем властям нужен культ защиты детей, откуда появляются истории про отравленную воду и как на молодых участников митингов повлияли белорусские протесты 2020 года.
— Перед митингом 23 января в высказывания чиновников вернулась повестка 2017 года: на митинги ходят несовершеннолетние, их вовлекают, используют, манипулируют ими. Кому и зачем это нужно?
— Существует такое понятие — «моральная паника». Когда люди чувствуют угрозу, но вместо решения реальных проблем создают образ врага, чтобы его торжественно прогнать и таким образом как бы решить проблемы.
Например, ситуация в Германии перед началом Второй мировой войны: «немцы бедные, а евреи богатые, поэтому мы все плохо живем». Недовольство растет, евреи постепенно становятся козлами отпущения — это низовая моральная паника, нет специальных агентов власти, которые ее направляют. А потом появляется Гитлер и направляет ее в нужное русло.
Во время такой паники происходит пересобирание моральных норм — поэтому она так и называется. Моральная паника разрешает тебе делать то, чего ты раньше не мог делать. Например, в 2016 году была моральная паника насчет «групп смерти» (В 2016 году «Новая газета» опубликовала статью, в которой рассказывалось о группах в социальных сетях, якобы доводивших школьников до самоубийства. Статья вызвала большой резонанс. В 2017 году был принят закон, вводящий уголовную ответственность за создание «групп смерти». — Прим. ред.). Теперь средний родитель скажет: «Да, я считаю, что правильно следить за своим подростком и для этого регистрироваться под ником в соцсетях и с ним дружить, потому что моего ребенка могут убить и зазомбировать кураторы в интернете». Произошедшая моральная паника пересобрала моральную норму, она разрешила усиленный родительский контроль.
Сейчас есть две проблемы: реальное вовлечение молодежи в протестную деятельность, что, вообще-то, нормальное занятие для старшеклассников и студентов, и моральная паника, которая возникает из-за того, что подростки обретают политическую субъектность, имеют собственные высказывания и взгляды.
— Получается, и в случае с митингами, и с «группами смерти» изначально была низовая моральная паника, которую кто-то во власти поддержал?
— Да, которая наложилась на панику свыше.
— Имеет ли основания паника по поводу подростков на митингах? Вы несколько лет проводите опросы о возрасте протестующих. Какие результаты вы получили 23 января?
— Данных о том, сколько подростков было на митингах 2017 года, нет. Есть косвенные подсчеты ОВД-Инфо по пабликам митингов в соцсетях, где были зарегистрированы несовершеннолетние: их было меньше 11 %. Мы [после этого митинга] начали считать на всех акциях: медианный возраст участников (то есть половина участников группы старше этого возраста, а половина — младше. — Прим. ред.) все время немножко растет. На митинге 23 января медианный возраст был 31 год — такой же, как 3 августа 2019 года (тогда проходила одна из протестных акций против недопуска кандидатов от оппозиции на выборах в Мосгордуму. — Прим. ред.).
Несовершеннолетних везде было очень мало: с 2017 по 2019 год на разных митингах их было от четырех до восьми процентов. Но представьте: митинг, предположим, сто человек с плакатами. Девяносто из них — старушки с картонками «Путин, отдай пенсию!», а десять — веселые подростки с яркими плакатами. Туда приходят журналисты. Кого они фотографируют? Это тиражируется в соцсетях, и, когда мы оцениваем митинг по соцсетям, кажется, что было не девяносто старушек и десять подростков, а наоборот.
Несомненно, [23 января] молодых людей было много, и та проблематика, которую поднимает Навальный, привлекает их внимание, но говорить, что там «тотально школота» — неверно. Частично в этом виноват эффект медийного искажения. Но за счет этого возникает дискуссия: как установить контроль за бунтующей молодежью? Эта дискуссия бурно шла в 2017–2019 годах. Начались угрозы учителям и родителям, расписки о непосещении митинга, угрозы лишения благополучия, дотаций на детей, обсуждение закона о вовлечении школьников в протесты.
23 января мы опросили в Москве 460 человек, из них 365 согласились ответить. Из них было четыре процента несовершеннолетних. Возможно, здесь есть небольшое искажение, потому что у интервьюеров сложилось впечатление, что иногда молодые парни на вопрос про возраст врали: говорили, что им 18, хихикая. Но даже если это так, это не особенно искажает общую картину, потому что дальше идет группа «18–24», и их четверть от общего числа опрошенных. А дальше идет группа «25–35 лет», которая занимает 37 % — это самая большая группа, главная возрастная страта.
— Расскажите подробнее, как вы проводите эти опросы.
— Это все не институционально. Каждый раз, когда проходят массовые акции, мы набираем группу волонтеров. Договариваемся, что нужно стоять в разных точках. Опрашиваем по довольно известной методологии: каждого пятого, если толпа кучная, каждого третьего — если мало народу. Нельзя опрашивать знакомых, нельзя опрашивать тех, кто сам к тебе подходит.
— Как и почему вы начали заниматься опросами на митингах? Вы же занимаетесь городским фольклором.
— Понимаете, я хотела бы, чтобы этой темой занимались крутые профессиональные социологи, институты, чтобы об этом писали научные статьи, делали исследования. Только этого всего не происходит.
Я бы сказала, это такая «наука отчаяния», потому что есть вещи, которые должны быть сделаны. Уже сейчас возникают споры о том, сколько людей было на митинге, какой процент молодежи. А через пять лет про это уже никто не будет помнить. Эти знания об обществе теряются, и мы никогда не сможем их воскресить. Сейчас мы практически ничего не знаем про протестное движение в 1990-е годы, потому что никто ничего не собирал.
Так что это работа, во-первых, для науки, а во-вторых, чтобы общество могло понять что-то о самом себе. Потому что срачи в фейсбуке — сколько должно выйти, много пришло или мало — ужасно надоедают. Единственный ответ на это — пойти и проверить. Поэтому мой коллега, экономист и политолог Алексей Захаров, предложил мне заняться такими подсчетами, и мы начали это делать.
— А до 2017 года подростки не участвовали в митингах или это просто не попадало в наше общее поле зрения?
— Мы до 2019 года качественно наблюдали на митингах и знали, что число молодых участников постоянно растет. В 2015–2016 годах было много митингов, на которые журналисты почти не ходили: например, марш левых, митинги зоозащитников, маленькие митинги против декриминализации домашнего насилия. И там везде были очень молодые люди, школьники.
— Можно ли сказать, что за счет предыдущих митингов к 2017 году у родителей уже были опасения?
— Они, конечно, были. Многих активистов жестко прессовали, в том числе и родители, нам об этом рассказывали в интервью. Но это не складывалось в единое поле обсуждения. Чтобы это поле сложилось, нужно, чтобы все это одновременно заметили и обсудили как некоторую проблему, а это стало происходить только после истории с Навальным.
Нужно понимать, что с 2016 года подростки становятся ньюсмейкерами: «группы смерти», хабаровские живодерки (В 2016 году две 17-летние девушки из Хабаровска записали на видео, как они убивают взятых из приюта животных. — Прим. ред.), псковские «Бонни и Клайд» (В 2016 году в поселке Красные Струги под Псковом 15-летние школьники Денис Муравьев и Катя Власова обстреляли полицейскую машину, а несколько часов спустя покончили с собой, все это они снимали на видео. — Прим. ред.), нападения в школах, стрельба в керченском колледже (В 2018 году студент Керченского политехнического колледжа Владислав Росляков заложил в колледже взрывное устройство, стрелял в учащихся и сотрудников колледжа, а потом покончил с собой. — Прим. ред.). Еще один фактор — до 2016 года в новостях с участием подростков речь в основном шла о криминальной агрессии вне школы [драках и нападениях на улице]. В 2017-м произошел резкий слом: привлекает внимание именно криминальная агрессия в школе, где государство отвечает за ребенка. Внезапно школа оказывается местом, где контроля нет, — это тоже подпитывает панику.
В России с 2016 года складывается представление, что ребенок опасный, злой, совершает акты насилия — и это невозможно предсказать. Это все происходит в ситуации значительного разрыва культурного опыта: раньше старшее поколение могло передавать знания младшему, а сейчас складывается жуткое, травматичное для многих родителей ощущение, что мы наш опыт передать не можем. У меня, например, есть опыт стояния в очередях в 1990-е годы — ну кому этот опыт нужен? Его передать невозможно.
Происходит разрыв, и подростки начинают восприниматься как существа, которых контролировать невозможно, потому что мы их не понимаем, не можем поставить себя на их место.
«В России складывается представление, что ребенок опасный, злой, совершает акты насилия — и это невозможно предсказать».
Очень характерная история: мама из Питера заметила, что у 12-летней дочери над компьютером появились [написанные на стикере] цифры, и подумала, что это обратный отсчет до суицида. Она прочитала про синих китов (Игра, в которую якобы играли участники «групп смерти». Участники игры будто бы получали от своих кураторов задания в соцсетях, последним заданием должно было стать самоубийство. — Прим. ред.) и сдала ребенка в психиатрическую больницу. На самом деле дочка вела отсчет до своего дня рождения — но маме не пришло в голову ее спросить, она посчитала, что дочь хранит секреты и нужно срочно что-то делать.
И на этом фоне произошел 2017 год и события с Навальным.
— В какой момент у родителя возникает идея, что подросток почему-то управляется кем-то посторонним?
— Она, возможно, была всегда, но в последние два года это переросло в количественный показатель, стало общим местом. Еще пример: цитата севастопольского детского омбудсмена по поводу Греты Тунберг (Шведская экоактивистка, ставшая всемирно известной в 2018 году в возрасте 15 лет. — Прим. ред.): «Она ведет себя фанатично, эмоционально. Понятно, что ей руководят взрослые, что противоречит конвенции ООН по правам ребенка».
Мы не понимаем поведения подростка, он, с нашей точки зрения, ведет себя странно. Это проистекает из предположения, что я на его месте вел бы себя по-другому. А раз так, значит, им кто-то управляет.
— Получается, что в XX веке дети воспринимались как подконтрольный родителям объект, а в XXI они перестали быть подконтрольны родителям — и стали ими восприниматься тоже как объект, но уже подчиняющийся кому-то другому.
— В США и Западной Европе есть довольно знаменитая теория о смене концепций детства. Есть концепция ребенка начала XX века — это идеальный, невинный ребенок с чистой душой. Дальше, после [Второй мировой] войны, возникает представление, что дети — это такие маленькие дикари, живущие по своим законам.
Потом возникает концепция, что дети могут хранить от нас секреты, и эти секреты могут быть травматичны. Переход к ней произошел в Америке в период событий с Чарльзом Мэнсоном (Создатель деструктивной секты «Семья», совершившей в 1969 году ряд убийств. — Прим. ред.), оказавших чудовищно травматичное влияние на всю американскую культуру и воспитание. Мэнсон — такой хиппарь, наркоман, из очень неудачной семьи, постоянно тусовавший в тюрьмах, не имевший никакого образования, — внезапно создает вокруг себя то, что называли сектой, из молодых образованных белых молодых людей и девушек из хороших семей. Никто не мог объяснить, почему они все бросали и шли за ним.
— Но многие из поклонников Мэнсона были уже совершеннолетними.
— Для Америки того времени двадцать лет — еще такие поздние подростки.
Очень характерно, что в 1950–1970-е годы в Америке политики и педагоги обсуждали то же самое, что сейчас звучит у нас: «наших детей зомбируют коммунисты, хиппи и Мэнсон». А у нас теперь — американцы, Навальный и «синие киты». И ребенок воспринимается как пассивный объект, на который деструктивные силы могут оказать влияние.
А история со [стрельбой в американской школе] «Колумбайн» (Массовое убийство в школе «Колумбайн» в штате Колорадо, совершённое двумя старшеклассниками в 1999 году. — Прим. ред.) приводит к формированию идеи, что ребенок — это не просто непонятное существо, но еще и смертельно опасное.
До «Колумбайна» уровень убийств и самоубийств в американских школах был очень высок. После уровень насильственных преступлений резко упал: в школах начали работать психологи, учителей стали отправлять на специальные курсы, учить предотвращать насилие, буллинг, работать с неблагополучными семьями.
«В 1950–1970-е годы в Америке обсуждали то же самое, что сейчас звучит у нас: „наших детей зомбируют коммунисты, хиппи и Мэнсон“. А у нас теперь — американцы, Навальный и синие киты».
В России в 2016–2017 годах появился целый клубок моральных паник. Появился реальный страх перед подростками. В результате ощущение, что подросток — это объект, на который можно влиять, легитимизирует усиление внешнего контроля. То есть была готова почва, чтобы политические элиты и Администрация президента решили это использовать. Это очень выгодно: таким образом, с одной стороны, демонизируется Навальный, который «управляет нашими детьми», а с другой — митинг Навального делается предельно несерьезным.
— Это тоже провластный тезис?
— Да. У меня есть методички, инструкции, как надо писать о митинге, которые раздавали журналистам провластных изданий. Там подробно рассказывают, что нужно снимать подростков, желательно лет 10–12, желательно в неопрятной одежде. Знакомая из одной федеральных газет рассказала, что им говорят брать у подростков интервью так, чтобы они выглядели неосведомленными о митинге (Вот пример статьи, которая, по словам Архиповой, написана «как будто по этой методичке». — Прим. ред.). Авторы этих инструкций явно хотели, чтобы это выглядело очень несерьезно, что люди возраста 30–40 лет якобы на митингах не присутствуют. Хотя они присутствуют.
— Чтобы не допустить студентов и школьников на митинги, их, судя по новостям, буквально запугивают. Причем это делают уже не чиновники, а учителя, часто опосредованно — через родителей и родительские чаты. Откуда берутся легенды об «отравленной водичке» на митингах?
— Содержательно это такой переходящий миф. Например, [у нас] есть цитата из родительского чата, видимо, от учителя, написанная в мае 2018 года, перед Чемпионатом мира по футболу: «Не рекомендуем водить детей на Чемпионат, случиться может всякое. Детям ничего нельзя брать у чужих людей, могут дать [отравленные] жвачки, конфеты, наркотики». То есть опять эта идея, что иностранцы нас отравят.
— Это буквально советский миф об отравленной иностранной жвачке (Архипова в соавторстве с антропологом Анной Кирзюк выпустила книгу «Опасные советские вещи» о страхах советского человека, слухах и городских легендах, а также их влиянии на жизнь общества. Там подробно разбирается распространенная в СССР легенда о том, что иностранцы угощали русских детей отравленной жвачкой. — Прим. ред.). А есть какое-то понимание, как это происходит? Это самодеятельность конкретных преподавателей или это тоже делается при вмешательстве властей? В книге «Опасные советские вещи» вы писали, что в СССР, бывало, даже специально приводили в школу милицию, чтобы они подобные легенды рассказывали.
— Это все было тоже очень сложно. Конкретный учитель вполне мог в это верить. У нас есть воспоминание [из интервью для книги] о том, как в школу пришла французская делегация и раздала детям жвачки. Когда они ушли, учитель в истерике взяла мусорное ведро, прошла по классу и заставила каждого жвачку выплюнуть, потому что она была уверена, что детей отравят, а на нее это все повесят. Она явно в это верила. А некоторые цинично считали это удобным способом быстро напугать.
Так или иначе, это, видимо, возникает из-за того, что тебе приходится уговаривать людей, например, не ходить на митинг или Чемпионат по футболу и в какой-то момент у тебя заканчиваются разумные аргументы. У некоторых они и не начинаются. В этом коммуникативном поединке ты должен как-то победить, и единственный способ это сделать — быстро напугать.
Мозг пытается панически помочь тебе убедить [оппонента] в том, что ты прав, и ищет ближайшие похожие страшилки. Тобой начинают управлять эти мифологические модели, потому что они удобные, обкатанные. Мозг говорит: «Мы же это в детстве много раз слышали, нам это рассказывала соседка». Есть такое понятие — «когнитивная легкость». Это то, что легко сказать, что не требует обдумывания и производит, как кажется, быстрый эффект. А иначе вместо аргумента остается пустота: ты рассказываешь студентам, что нельзя идти на митинг, а они тебе показывают пункт в Конституции, гарантирующий свободу собраний.
— Есть ли какие-то легенды и слухи, которые распространяются среди самих школьников? Например, слухи, что Путин разрешил стрелять по толпе (В тиктоке перед митингом 23 января появилось несколько видео с таким утверждением. — Прим. ред.) — это то, о чем говорят сами дети или все-таки родители?
— Это распространяют и дети тоже. Я собрала внушительную коллекцию скриншотов из тиктока с этими предупреждениями. Там есть постоянно повторяющиеся «Путин приказал стрелять», «бойтесь резиновых пуль», «берите с собой молоко, чтобы промывать глаза от слезоточивого газа», «не светите фонариком по окнам», «узнайте коды от подъездов, чтобы спрятаться».
Это очень странные для нас предупреждения, но я внимательно читаю телеграм-канал NEXTA. Это все взято оттуда, из предупреждений, публиковавшихся в каналах NEXTA, «Белорусский партизан» [во время белорусских протестов летом 2020 года] и других: и про молоко, и про фонарик. Аудитория этих каналов самая разная, в том числе молодая.
В Беларуси эти советы имели основания, потому что белорусские силовики использовали резиновые пули, слезоточивый газ, искали людей по дворам. Летом там была история с фонариками, светящими по окнам (Телеграм-канал NEXTA летом 2020 года несколько раз упоминал, что белорусский ОМОН ходит по дворам и ищет протестующих с фонариками. — Прим. ред.).
То есть эти предупреждения — не слухи. Это другого типа текст — калька с белорусских блогов. Возьмем 17-летнего подростка: в 2017 году ему было 13 лет, а между 13 и 17 годами — значительная культурная разница. Зато у него на глазах разворачивались события в Беларуси, и легко себе представить, что он скорее будет заимствовать не российский опыт 2017 года, а белорусский 2020-го.
— Методички про митинг, истории про отравления — это как раз то, что вы в книге «Опасные советские вещи» называете агитлегендами. Можете пояснить этот термин?
— Агитлегенда появляется, когда политическая элита считает необходимым распространять слухи через низовые источники коммуникации — через доверенных людей, например тех же учителей, — с тем, чтобы повлиять на мнение людей. То есть это как будто исходит не от власти. При этом это все упаковывается в простую форму легенды или слуха. Известно, что КГБ в позднесоветское время несколько раз прибегал к такого рода вещам.
Свежий пример [когда подтвердилось, что КГБ распространяла такой слух] — в украинском лесу нашли одно из захоронений польских офицеров, которые были расстреляны советской армией, как в Катыни (Массовое захоронение польских офицеров было обнаружено в селе Пятихатки под Харьковом в 1969 году. О том, как тогда действовал КГБ, стало известно в 2009 году, когда Украина рассекретила документы ведомства. Подробно об этом случае рассказывал историк общества «Мемориал» Никита Петров для «Новой газеты». — Прим. ред.). Местные дети нашли черепа, форму, вещи, и КГБ пришлось что-то придумывать. Они уничтожили место расстрела, и было приказано пустить слух, что там немцы расстреляли иностранных дезертиров. Вот это — агитлегенда, чтобы мнение народа направить в нужное русло.
— В СССР всегда был реальный или воображаемый внешний враг, и детей буквально с детского сада готовили против этого врага воевать. Теперь эта риторика как будто вернулась. А чем заполнялось пространство слухов и легенд для детей в 1990-х и начале 2000-х?
— Я бы сказала, что было много врагов, но не было единой фигуры врага, против которой была бы такая массовая мобилизация. Например, были родители, которые боролись против видеоигр и считали, что они зомбируют детей. Была паника по поводу сектантов, наркоманов, по телевизору показывали передачи про наркотики.
— Если говорить в целом о культе «защиты детей», какие цели на самом деле могут крыться за этой риторикой? Почему власть так часто выбирает именно ее?
— Когда начинаются любые неприятные для института власти изменения, власть начинает защищаться за счет консервирования устоев. А страх за ребенка способствует мобилизации.
— Я недавно видела в фейсбуке фразу «Защита детей — последняя точка, в которой общество готово консолидироваться с властью».
— Да, ровно то, что я хотела сказать. Риторика защиты детей абсолютно выигрышна и объединяет под своими знаменами почти всех. Если ты под ней не подписываешься, то ты моральный урод. По той же причине сейчас в провластных изданиях оппозиционеров называют «опытными педофилами».
«Учителя, которые требуют не ходить на митинги, понимают, что школьникам может прилететь дубинкой. И, наверное, понимают, что не школьники в этом виноваты, а те властные структуры, которые это допускают».
— Можно вспомнить довольно много громких уголовных дел, появившихся в последние годы, которые имеют политическую подоплеку и при этом связаны с детьми. Дело историка Юрия Дмитриева связывают с его раскопками захоронений репрессированных, но судят его за педофилию, художницу Юлию Цветкову судят за рисунки вагин — но при этом проговаривают, что она работала с детьми и якобы на них как-то воздействовала. Это очень непохожие дела, но везде обязательно добавляется, что эти люди могли плохо повлиять на детей — своих или чужих. Как все это влияет на общественное мнение о таких делах?
— Специально этими кейсами я не занималась. Но в целом это идеальная инвектива (оскорбительное, гневное обличение противника. — Прим. ред.): «Вы что, защищаете педофила? Вы что, защищаете извращенку?» Ты заговариваешь о Дмитриеве в каком-нибудь городе, и тебе отвечают: «Да-да, мы слышали, он педофил».
Но помимо таких политических и околополитических дел, где звучит риторика защиты детей, есть и дела, в которых постоянно обвиняют самих школьников: то они были подписаны на паблик про «Колумбайн» (Осенью 2020 года в Красноярске десятерых подростков принудительно госпитализировали в психдиспансер за то, что они состояли в пабликах, посвященных «Колумбайну». — Прим. ред.), то якобы собирались взорвать в [игре] «Майнкрафт» здание ФСБ (14-летние подростки из города Канск расклеивали по городу листовки в защиту политзаключенного Азата Мифтахова, а также построили в игре местное здание ФСБ и планировали его взорвать. Их обвиняют в терроризме. — Прим. ред.).
Получается, с одной стороны, [есть] риторика защиты детей, а с другой стороны, мы постоянно ждем от этих детей подвоха. Это классическая привычка видеть в детях чудовищ. Если они подписаны на паблик, рассказывающий что-то про «Колумбайн», то завтра они школу взорвут.
— То есть здесь такой объединяющий подход: с одной стороны, они школу взорвут, с другой, они подписаны на паблик — и там им что-то внушается, поэтому взорвут.
— Да, и мы при этом не разбираемся в этом, мы сразу устраиваем «маски-шоу» и всех задерживаем.
— В книге «Опасные советские вещи» вы пишете, что исследователи городских легенд, в частности, предполагали, что легенда распространяется, потому что несет некое скрытое сообщение. Можно ли таким образом рассматривать слухи и легенды о протестах, есть ли там скрытые сообщения?
— Все эти учителя, которые требуют не ходить на митинги, более или менее понимают, что школьникам может прилететь дубинкой по голове, а потом учителей и родителей будут вызывать в Центр «Э», в ФСБ — то есть начнется очень неприятная свистопляска. И они, наверное, понимают, что не школьники в этом виноваты и не родители, а те властные структуры, которые это допускают и, строго говоря, нарушают Конституцию. Поэтому послание в этих легендах про «отравленную водичку», видимо, такое: «Мы боимся за тебя и за себя, но не хотим говорить о том, кто на самом деле в этом виноват».